Харама

— Как так?

— А вот так, неразберихой. Кто понахальнее, тому больше всех достается. Это вроде как на деревенских свадьбах: при выходе из церкви кидают в толпу монеты, чтобы полюбоваться на свалку, которую устраивают мальчишки.

— А ты была когда-нибудь на деревенской свадьбе?

— Была. В позапрошлом году.

— Это, должно быть, весело.

— Весело, если есть с кем посмеяться. А если нет, если ты, как я, окажешься стиснутой за столом между двумя деревенскими недотепами, которые только и спрашивали, хожу ли я на танцы в Касабланку или в Пасапогу, — тогда, поверь мне, с тоски сдохнешь. Так намаешься — на две недели хватит злости.

— Ну, а что плохого в том, что они тебя об этом спрашивали? Не понимаю…

— Да они при этом были еще и надоедливые, темные, не имели никакого понятия, как разговаривать с девушкой. Чувствуешь себя, как курица на чужом насесте, только и хочется поскорей уйти. Понимаешь, что они стараются тебя насмешить, а из этого ничего не получается, и в результате только злишься. Причем злишься на них. За то, что чувства юмора ни капли, а пыжатся, бедняги, изо всех сил, чтобы тебя развеселить. В жизни так не скучала на празднике, и, надеюсь, больше не придется.

— Ну, в таких случаях надо просто задурить им голову и поиздеваться вволю.

— Ты бы, конечно, так и поступила. Но я не гожусь на то, чтобы издеваться хоть над кем, да и не хочу. Ты — другое дело, тут нечего сомневаться: тебя это развлекает, я знаю.

— А что это ты со мной так разговариваешь, Кармен? Что-то не пойму, честное слово.

Тут вмешалась Алисия, чтобы помешать Кармен ответить.

— Ой, знаешь, а мне нравится деревня. Спокойная жизнь… — Она замолчала, задумавшись. — А потом — все друг друга знают.

— Терпеть не могу спокойной жизни, — сказала на это Мели, — меня она бесит; спокойствие вызывает во мне самое большое беспокойство. А когда все друг друга знают — ну что здесь хорошего? Что можно ждать от жизни, если знаешь любого и каждого? Нет уж, извините, жизнь в деревне — не для меня, это, должно быть, тоска зеленая.

— Я с тобой согласен, Мели, — вмешался Фернандо. — О чем можно мечтать, если знаешь, что завтра, послезавтра и все последующие дни, целый год ты будешь делать одно и то же, те же лица, те же места, все то же самое. Никакой остроты, такая жизнь похожа на нашу работу, ты должен каждый день являться и делать день за днем одно и то же, и у тебя одно-единственное желание — поскорей уйти. Так и деревня, все одно и то же.

— Но зато у тебя нет никаких сложностей и ни над чем не надо ломать голову. Все под рукой.

— Мне такая жизнь кажется слишком уж примитивной, — объявила Мели. — Что еще я могу сказать? Ничего хорошего в ней нет. И мечтать не о чем.

— И незачем мечтать. Почему это обязательно надо о чем-то мечтать? Живи себе спокойно, наслаждайся тем, что у тебя есть, и все тут.

— Ну да, сиди себе на стульчике и смотри в потолок. Прекрасно!

— Да нет, я не то имела в виду. Ты преувеличиваешь. Есть там и свои развлечения. Ты же не знаешь народных праздников, а люди везде веселятся.

— Если так, то они счастливые, потому что я вот частенько скучаю, хоть и в Мадриде живу, и все такое прочее. Вот и представь себе, что со мной было бы в другом месте.

— Все дело в характере и в том, кто к чему привык.

— А сейчас меня тоска берет из-за того, что те двое все не идут и мы не можем поесть. Все вокруг едят, а мы тут пока что с голоду помираем.

— Да, скоро уже три, — вздохнул Фернандо.

Он смотрел сквозь деревья на насыпь, где все ожидали увидеть спускающихся по лестнице товарищей.

— Да что они там так долго делают, скажите?

— Они уже большое дело сделали, что пошли, бедняги, — сказала Паулина. — И сами вызвались. Так что уж на них-то жаловаться несправедливо, это ясно.

— Конечно, только никто из нас и не жалуется, — возразил Сантос. — А вот желудок — тот протестует.

— Еще бы! Его молчать не заставишь, всегда режет правду-матку.

— И всегда в назначенный час, — живет по солнцу.

Себастьян поднял голову и повернулся к остальным:

— А вот мне в деревне больше всего нравится спелый инжир.

Все рассмеялись.

Мигель сказал:

— Мы здорово задержались. Они там, должно быть, проклинают нас.

— Это ты виноват, — отозвался Тито, — ты со своими поклонниками…

— Вот что значит слава, — рассмеялся Мигель. — А что я мог с ним поделать? Свою публику надо уважать.

— И кто это тебя так разрекламировал?

— Наверняка хозяин, он не первый год меня знает.

— А тот, другой, видно, вообразил себе, что ты — второй Флета^[14].

— Не иначе.

Теперь они шли между виноградников, вдоль проволочной сетки. Сторожу неогороженного виноградника принесли обед, и он что-то жевал, поглядывая на свой участок. Вокруг никого не было. Послышалось натужное урчанье мотора, и на дороге показалось старенькое городское такси, шедшее от закусочных у реки навстречу Тито и Мигелю. Они посторонились, пропуская битком набитую пассажирами машину, которая, подскакивая на рытвинах, проехала к шоссе, подняв тучи пыли. Старик сторож выругался, проклиная воскресенье, такси, тучу пыли, осевшую ему на еду. Он быстро подобрал судок с земли и прикрыл крышкой. Поднял глаза на Тито и Мигеля — он не заметил, как они подошли.

— Не пообедать! — крикнул он им. — Пообедать и то не дают! Дерьмо! — Оттого что кто-то его слушал, старик еще больше распалился. — Сволочные воскресенья!!

Он высоко поднял судок и с размаху шваркнул его о землю. Фасоль и подливка так и брызнули, даже на виноградные кусты попали. Старик снова уселся, медленно вытащил кисет с табаком и книжечку папиросной бумаги; дрожащими от волнения пальцами принялся вертеть самокрутку. Тито и Мигель пошли дальше.

— Чудак, — сказал Тито, — выбросил свой обед…

— Ну, этот старик, видно, сердитый!

— Что толку выходить из себя? Чего он этим добился? Себе же хуже сделал.

— Вот именно. Только никто из нас не рассуждает, когда сам обижен. Многих неприятностей можно избежать, если уметь вовремя взять себя в руки.

Они уже подошли к спуску. Голоса, доносившиеся из рощи и из закусочных, сразу стали отчетливо слышны. Где-то аплодировали. Тито заглянул в кувшин:

— Лед не донесем. Он уже почти растаял.

Осторожно начали спускаться по ступенькам.

— Вот они! Наконец-то пришли.

Все засуетились. Отовсюду неслось? «Мигель! Мигель!» И Мигель смеялся, слыша эти восторженные крики. Им помогли поставить все, что они принесли.

— А что в кувшине?

— Вы ничего не забыли?

— Да нет же, нет.

Все рылись в сумках, отыскивая свои судки.

— Вот этот красный — мой.

— Ой, да тут лед! А для чего лед?

— А вина принесли?

— Да вот оно, не видишь, что ли?

— Ого! Очень уж много, по-моему!

— А где это вы раздобыли лимон?

— Ты так тянешь за лямку, что сейчас опрокинешь сумку!

— Давайте чуточку организованней!

— Скажи-ка, а кому этот лимон?

— Конечно же, дону Федерико Карамико.

— Какой шикарный…

— Ну и ну! И лед, и все прочее.

— Покажи-ка! Да он наполовину растаял.

— Еще бы! За то время, что они сюда добирались, и медный ключ растает.

— К столу!

— По парочкам: каждый баран со своей ярочкой!

— А кто же моя ярочка? — спросил Фернандо.

— Я! — ответила Мели. — Я твоя ярочка.

— Ах, ты? Ну, садись сюда, моя королева.

— Если б вы еще задержались, мы зажарили бы Даниэля, — сказал Сантос.

— Его, пожалуй, и не разгрызешь.

— Да, этот кусок тебе не по зубам. У Даниэля мясо наверняка на девяносто процентов из алкоголя.

— А остальные десять — молоко от бешеной коровки, — добавил Фернандо.

— Уж ты-то помолчал бы, — заметила Алисия. — Только благодаря ему отделался и не пошел за едой.

— Не в бровь, а прямо в глаз, — сказала Кармен.

Даниэль поднял голову и посмотрел на Фернандо.