Вена Metropolis

А еще Альфреду будет представляться, что он в те минуты и часы словно бы и не существовал, в том смысле, что он совершенно не чувствовал самого себя. Клару, да, вот Клару он чувствовал очень сильно. Было восхитительно, что она принадлежит ему, смотрит на него. Пытаясь найти для всего этого подходящий образ, он позднее скажет: я был рекой, в которой мы вместе плыли.

— Я ненавижу своего отца! — вдруг сказала Клара.

Альфред наморщил лоб, однако никак не отреагировал на ее признание:

— А что, собственно, произошло у тебя с Георгом? Что случилось с моим другом?

— Он такой мелочный! И, честно говоря, — мне это действовало на нервы!

— Я ведь тоже не богат, — говорит Альфред, лежа на животе и пожимая плечами.

Альфред не смог бы сказать, чья это рука — ее или его, в любом случае это была чья-то рука. Рука эта обхватывает его член и направляет его туда, где ему самое место. А потом — известно же, что молодая кожа нежнее и мягче, чем старая, а молодые волосы сильнее вьются, соки в молодом теле движутся быстрее и глядеть на молодое тело намного приятней и увлекательней, поскольку тут не мешает никакое громоздкое «я» — они любят друг друга. И снова любят друг друга — целый день напролет, а потом и целую ночь — пока не настает утро понедельника и пора отправляться ему в университет, а ей — в школу.

Если поначалу Лейтомерицкий вел свои дела только в Вене и ее окрестностях, то вскоре он распространил свою сеть на всю страну.

Там, где на улицах предместья гуляет ветер, где поднимается пыль над мостовой, там и Лейтомерицкий тут как тут со своими автомобилями. Одиноко торчащие фонарные столбы. Там, где раньше буйно разрастались лопухи и щавель, где источали свой запах ромашки и тысячелистник, раскинулись теперь засыпанные мелкой щебенкой и огороженные забором площадки Лейтомерицкого, а на них — предлагаемые к продаже автомобили.

Люди, покупатели, рекой текут сюда из поселков-спутников, из расползающихся вширь спальных районов и строящихся городков. Автомобиль — предмет культа новой, современной религии, его священная чаша, его дароносица, можно сказать, а Священным Писанием предстает скорость и ускоряющийся темп жизни.

Ранним утром Лейтомерицкий, как правило, появляется в центральной конторе, в главном офисе продаж на Лааэрберге. Он теперь сильно сутулится, шаркает при ходьбе, а живот выпирает еще сильнее. Однако ни это, ни его небрежная, почти невзрачная манера одеваться не должны вводить в заблуждение. Голос с хрипотцой, продолговатое, с желтизной, лицо, воспаленные глаза с красным ободком — таким предстает Лейтомерицкий перед своими сотрудниками, и еще на входе, у конторки вахтера, он начинает отдавать приказы. Он всем недоволен, всегда найдет что-то, что требует улучшения: в обращении с клиентами, в ремонте и обслуживании машин. Он ставит сотрудников на уши, гоняет их почем зря — но люди работают у него с охотой. Почему? Во-первых, он и сам себя не щадит, а еще — он хорошо им платит, ну и потому, что он — это фирма, имя, ставшее легендой.

Его часто можно услышать по радио — в передачах для автолюбителей, в воскресных утренних передачах, в репортажах с благотворительных мероприятий, а как только в широкий обиход входит телевидение, на экранах начинает мелькать его узнаваемая фигура, фигура «глубокоуважаемого господина коммерческого советника Лейтомерицкого», как именуют его телевизионные ведущие: в черном костюме, лакированных ботинках, сутулого, с большим пузом.

— А вот и я! — любит восклицать Лейтомерицкий, когда случайно видит себя на экране телевизора. — Старый, противный — но такой умный!

Частная жизнь Лейтомерицкого неожиданным образом переменилась еще разительнее. В своей прежней квартире на площади Кармелитенмаркт никакой прислуги у Лейто не было, он справлялся с хозяйством самостоятельно. Перемены произошли, когда он переехал в более престижный район Альзергрунд, в квартиру на Берггассе. В низине вдоль Дунайского канала возвышаются массивные дома-дворцы эпохи грюндерства, серо-зеленые колонны тополей, прямых как свечка, шлют привет в окна Лейтомерицкого, словно напоминая ему о его происхождении из серых, невзрачных и бедных краев.

— Здесь жил сам Зигмунд Фрейд! — любит он повторять, говоря о своем новом районе. Въехав в новую квартиру, он сразу же нанял кухарку, а потом еще и всякую другую прислугу.

Но вся эта многочисленная прислуга в огромной, роскошно обставленной квартире была занята отнюдь не только вытиранием пыли, натиранием полов и мытьем стекол: «женской команде», как лапидарно именовал свой домашний персонал Лейтомерицкий, находилось и другое применение. Когда Лейто возвращался вечером домой, при этом чаще всего не один, а с гостями, то все шло своим обычным и ничем не приметным чередом: Лени обслуживала гостей, Герми подавала на стол, а иногда, в более поздний час, когда вся компания была уже достаточно подогрета, из кухни появлялась Лотта и исполняла в меру своих способностей парочку венских народных песен.

Когда же гости уходили, сцена быстро преображалась: полуодетого Лейто женская команда раздевала донага, и среди расставленных повсюду подносов с закусками и шампанским он трахал своих дамочек одну за другой, а то и двух или даже трех одновременно, уж как получится. Перерывы они заполняли порнографическими журналами, а иногда Лео отправлял кого-нибудь на улицу за проституткой. Он отдавался этим телесным радостям до полного изнеможения, до умопомрачения — с яростью и ожесточением, и в конце концов, когда у него начинали дрожать и слабеть руки, когда он, залитый потом, струящимся по спине и груди, продолжал вставлять им и вставлять, по щекам его струились жгучие и жаркие слезы, и сердце его едва не лопалось.

Еврейское кладбище на Нусдорфской улице в ту пору было давно уже закрыто для захоронений, и покойников еврейской общины отвозили на новое еврейское кладбище в Зиммеринге.

Лейтомерицкий шел по кладбищу между высокими буками, огромными ясенями и тенистыми каштанами, шел вместе с кладбищенским сторожем, проживавшим в доме у кладбищенской стены; в его задачу больше не входило следить за порядком и тишиной, ему вменялась только охрана территории: вход на кладбище был строго воспрещен. Территорию кладбища окаймляла высокая кирпичная стена с вмурованным по верхней кромке битым стеклом, и обычно единственными живыми душами здесь были дрозды, зарянки, осторожные мыши да шустрые белки.

Дорожки из-за огромных ворохов опавшей листвы были почти непроходимыми, и Лейтомерицкий со сторожем с трудом продвигались вперед. Лейто не был легок на ногу. Сторож, прихрамывая, шел впереди. Лейто выругался про себя. «В самом деле, — подумал он, — сторожа кормят исключительно из сострадания, — тут все пришло в упадок, — свинство какое-то!»

Большинство надгробных памятников покосилось, некоторые лежали на земле, опрокинутые разросшимися корнями деревьев или проседанием и размывом почвы. Ветви старых и неухоженных деревьев свисали до земли, и сторож время от времени предупреждал Лейтомерицкого, чтобы тот не подходил близко к надгробиям, массивным обелискам и гранитным плитам, потому что любое из них может упасть.

Он искал совершенно определенную могилу. На одних надгробиях имена, выложенные медными металлическими буквами, можно было различить издали, к другим приходилось подходить ближе, склоняться над ними, ощупывать — пальцы Лейтомерицкого испытующе скользили по поверхности камня.

Они шли дальше, — теперь впереди Лейтомерицкий, — по замусоренным и раскисшим дорожкам кладбища, и еще дальше вдоль тянущегося ряда надгробий.

— Никого из родственников не осталось, — говорил сторож, когда Лейтомерицкий поднимал с земли камешек или осколок щебенки, чтобы по иудейскому обычаю положить на одну из могил, но затем бросал их обратно на землю. Они со сторожем переглядывались и шагали дальше.

Лейтомерицкий уже не раз приходил сюда в безуспешных поисках могилы, но вновь и вновь появлялся здесь и продолжал искать.