Своя ноша

Сейчас только звонили. Сведения не вызывают сомнений. Из первых рук… Упился до положения риз. Ввел в заблуждение уважаемого человека. Обманом выманил папку с очень важными документами. Цели очевидны: в документах — компрометирующий материал о его жене. Следует срочно разобраться с Козловым. Иначе на газету, на всех нас падет тень. И разобраться принципиально.

— Принципиально! — Петр Евсеевич непременно повторил свое любимое словечко. — Что он собирался делать? Может, уничтожить документы — и концы в воду!

Иван Гордеевич, разумеется, объяснил: намерений у меня таких не было, ибо о документах я доложил уже на следующий день.

Однако некоторые сомнения появились и у редактора. Это я сразу понял, войдя по вызову в его кабинет. Иван Гордеевич хмурился и раздраженно щелкал длинными ножницами; в другое время он выхватывал ими из полосы непонравившиеся материалы.

Я доложил: история открытия месторождения уходит корнями к некоему Каленову, проживающему на заброшенном прииске…

— Ну вот и поезжай. А то ненужные разговоры поползли по редакции. И возьми с собой Мутовкина. Одна голова — хорошо, две — лучше… Школьников навестите, они ведь там где-то близко.

Мы с Кубом собирались вылететь еще накануне, в субботу, но в субботу я не дождался дома Татьяны — ночевала вместе с Маринкой у родителей, и поэтому остался на воскресенье. И Куб тоже — куда он без меня? Я во что бы то ни стало должен был переговорить с Татьяной. Спокойно, по-хорошему. А то чего доброго, пока мотаюсь в командировке, и в самом деле удерет. Из-за чего? Не сдержался, поднял руку… Признаюсь — виноват. Разве нельзя простить? Неужели расходиться?

А Маринка? А пять лет? А наша любовь, черт подери? Нет, нет и нет!

«Хоть бы скорее убрались! — думал я про гостей. — Не могу же откладывать командировку до бесконечности».

В кухне звенели посудой, смеялись, переговаривались. То и дело слышался голос Эджина, самоуверенный, ироничный. Впрочем, какой он Эджин? По паспорту — Евгений. То есть Женя, Женька. Неплохо звучит. Может быть, даже лучше, чем Эджин, Эдик, Эд, но что поделаешь, коли человек лишен слуха. Пускай Эджин. Теперь он работал в институтской многотиражке; до многотиражки, слышал, стоял продавцом в книжном магазине и еще занимался чем-то совершенно неожиданным — тоже не розами и коврами устлан путь.

… Наташа Улина жила через дом от нас на первом этаже; по вечерам ее окно завешивалось афишами, буквами внутрь; когда в комнате зажигался свет, буквы проглядывали сквозь толстую афишную бумагу и, читая с улицы наоборот, можно было узнать, какие спектакли шли в городском театре.

— Правда, мила? — шепотом спрашивала Татьяна, когда неделю назад мы вместе смотрели «Касатку». — Легкая, изящная!.. А целуются, думаешь, они понарошке, театрально? Ничего подобного! Взаправду! У них любовь!

Там, на сцене, Наташа в это время обнималась с высоким, в летах, мужчиной, одетым почему-то под купчика, хотя по пьесе он барин, — в расшитой косоворотке, в мягких расписных сапожках. Мужчина увлек Наташу на скамейку, запрокинул на спину, и оба на какое-то время замерли в объятиях друг друга. Лиц их не было видно. Я на миг представил, как они там целуются взаправду, и отвел глаза в сторону: оказывается, чертовски неприятно, когда на сцене страсти не изображаются, а торжествуют всерьез.

— Нашли место! — с брезгливостью сказал я.

— Ничего ты не понимаешь! — рассердилась Татьяна. — У них любовь. И давно. Но он женат и не может оставить ту. Понимаешь, он познакомился с той в немецком концлагере. Вместе бежали, воевали в маки. Да, да, во Франции. Он был тяжело ранен, и она выходила его и после войны привезла в наш город. Теперь он считает себя обязанным.

— И правильно.

— Ничего не правильно. С Наташей они любят друг друга.

— Надо же так набекрень думать! Честнее было бы, если бы он совсем ушел от жены, чем вот так, на глазах у тысячи людей! — И я махнул рукой на сцену.

— Ничего ты не понимаешь, — повторила Татьяна и презрительно отвернулась.

Меня озадачила не столько Наташина история, сколько наши с Татьяной расхождения в ее восприятии. А еще недавно мы почти обо всем думали одинаково.

… В кухне Эджин завел деловой разговор:

— После дождика и согреться бы не мешало! Да и труд мой кое-что стоит.

— Не жалко, — ответила Татьяна. — Открывай.

«Окружает себя артистическим обществом, — все сильнее раздражаясь на гостей и хозяйку, думал я. — Как же! Без пяти минут кандидат наук, первооткрыватель, знаменитость, и гости вроде Куба уже не годятся в компанию — слишком простоваты».

— Почему уединился? Или гостям не рад? Татьяна Сергеевна разрешила бутылочку коньяку открыть.

Надо мной стоял Эджин. Полиэтиленовую накидку он снял, и я не без зависти оглядел его модный пиджак с разрезами по бокам, белоснежную сорочку, тоненький галстук, лакированные мокасины, которые он ухитрился даже по дождю не забрызгать, — ну да, нам с Кубом до таких образцов далеко.

— Умеешь, — сказал я.

— А тут и уметь нечего — с одного слова понял Эджин. — Привычка, вкус. Ну, хватит куражиться. Вставай. Век с тобой не выпивали.

Я поднялся. Эджин обнял меня за плечи, и так, в обнимку, раздрузьями, мы появились в кухне.

Татьяна и Наташа разбирали из сеток продукты.

— Много наприглашала? — спрашивала Наташа.

— Человек тридцать.

— И ты надеешься управиться?

— Мама вечером придет. На ночь останется. Она все и сделает. А по магазинам Эдик. Сам назвался.

— Не мог же я упустить возможность послужить науке, — сказал Эджин, выбивая из бутылки пробку.

— Да, Эдик, не подведи с икрой.

— За кого ты меня принимаешь?

— А как же так Витя уезжает? — сочувственно спросила Наташа, подняв на меня голубые глаза, — Что за такое срочное дело? Нельзя отложить? Ведь защита кандидатской раз в жизни.

— Будет еще и докторская.

— Нехорошо, нехорошо, — Наташа погрозила пальцем. — Признавайтесь: отлыниваете от своих обязанностей. Сейчас бы по магазинам бегать.

— Признаюсь, Наташа, в точку попали.

— Дамы и господа! Налито. Прошу к столу, — призвал Эджин. Он же первым и рюмку поднял. — За удачу, за то, чтобы завтра — без сучка без задоринки.

— Ах, ведь завтра еще и защита! — в испуге вскрикнула Наташа. — Страх-то какой! Волнуешься?

— Не особенно, — усмехнулась Татьяна, прикуривая сигарету. — Я сдам любой экзамен, защищу любую диссертацию, лишь бы экзаменаторами были мужчины. С ними легче договориться. А завтра так и будет.

— С твоим открытием завтра бы любая дурнушка защитила, — польстил Эджин.

— Недавно мне один парень про себя рассказывал, — вмешался я в разговор. — Сначала из института его выгнали, а потом отец — и из дома. Но на первое время отец дал-таки ему пятьсот рублей. Парень приехал на стройку. Осмотрелся. Познакомился с начальством. Пригласил в ресторан. За один вечер выкинул триста рублей. На другой день пошел устраиваться. Начальство, естественно, рассудило: если за один вечер швыряет по триста рублей, то его оклад должен быть по меньшей мере триста пятьдесят — и жить еще надо. И назначило на соответствующую должность.

— Не могу осилить твоей анекдотической аналогии, — вспыхнув, проговорила Татьяна.

— Ты — вроде тех трехсот рублей. И оправа для тебя в сто пятьдесят или двести уже не годится. Подавай в триста пятьдесят. Ну как, скажем, такая красивая женщина может жить в одной комнате? Дать ей двухкомнатную квартиру! Или как ей поставить тройку или завалить диссертацию? Обязательно пятерку, а диссертацию признать новым словом в науке!

— О, я и забыла… квартирой ты обязан мне. Только мне!

— Считай ее своей.

— Ты слишком великодушен. Но я не воспользуюсь…

Наташа хлопала глазами и не понимала, ссоримся ли мы или попусту болтаем, а вот Эджин, по-моему, угадывал потаенный смысл перебранки. — надвинулся локтями на стол, насторожил локаторами на Татьяну уши.

Перехватив мой взгляд, Эджин распрямился.