Зонтик на этот день

Вот так, учись, дружище, обращаюсь я мысленно к Химмельсбаху и сползаю еще ниже. На каждый поцелуй я трачу гораздо больше времени, чем предусмотрено обычной нормой. Образовавшийся излишек уходит у меня на то, чтобы попытаться изгнать Химмельсбаха из своего сознания. Меня бросает в пот оттого, что я не знаю, справлюсь ли я с этой задачей. Я весь вспотел, особенно голова и шея. Если так пойдет дальше, нам с Сюзанной придется начинать всё сначала. Я прямо не знаю, что предпринять, чтобы не думать о Химмельсбахе. Я пытаюсь сосредоточиться на Сюзанне. При этом мне кажется, что подо мной не женское тело, а моя жизнь, перед которой я бью поклоны. Я кланяюсь и кланяюсь и одновременно чувствую, что это хороший способ заставить жизнь склониться передо мной. Так, чуть ниже Сюзанниного пупка у меня появилась надежда, что все-таки настанет день, когда я, быть может, смогу выписать себе разрешение на эту жизнь, нужно только не полениться и отдать ей достаточное количество поклонов. Если их будет много, то в конце концов никто уже и не разберет, это я склоняюсь перед жизнью или она передо мной, а мое бесконечное долготерпение будет вознаграждено должным образом. Судя по всему, идея с поклонами оказалась очень удачной. Химмельсбах бесследно исчезает из моих мыслей, и я перестаю вести с ним воображаемый разговор. Избавившись от лишнего груза, я возвращаюсь к Сюзанне и, окрыленный успехом, с воодушевлением довожу дело до победного конца. Сюзанна притихла. Я смотрю на нее, и мне хочется задать ей один вопрос. Но, пожалуй, не буду. Притихшим женщинам, как известно, вопросов лучше задавать не надо.

10

Несколько дней кряду я размышлял над тем, что мне делать с чувством досады, которое настойчиво толкало меня к тому, чтобы отказаться от работы и забыть обо всех башмаках вместе взятых. Вчера вечером я принял окончательное решение повременить с отказом, невзирая на снижение зарплаты. Я сижу в комнате и печатаю очередной отчет о последней партии, полученной мною от Хабеданка. Конечно, случалось, я и прежде подмухлевывал, но чтобы у меня в отчете шел один сплошной мухлеж – такого еще не бывало. Впредь они будут получать от меня только такую липу, а непроверенные башмаки я буду продавать на рынке, чтобы компенсировать сокращение ставки. На улице зарядил дождь, и это уже не первый день. Я сижу у открытого окна. Мне нравится запах, который источает город после затяжных дождей. Он складывается из запаха стройки, тины, плесени, мочи, пыли, болота и ржавчины. Время от времени я отрываюсь от работы, чтобы походить по квартире, посмотреть на людей в соседних домах. Они тоже смотрят на меня, никто ни от кого не прячется, иногда мы даже улыбаемся друг другу, – это, наверное, дождь настроил нас на такой мирный лад. Самое яркое впечатление на меня произвела сегодня женщина, по виду лет шестидесяти, которая старательно смела всю грязь на своем в балконе в маленькую кучку и так ее и оставила. Она ушла обратно в комнаты и теперь посматривает из окна на дело рук своих. Я вполне готов смириться с тем, что это главное событие этих дождливых дней. Другого мне не надо. Поднялся ветер и разметал аккуратную кучку. Женщина смотрит на то, как уничтожаются следы ее труда, но ничего не предпринимает, чтобы воспрепятствовать этому. На третий день дождя мне позвонила фрау Балькхаузен. Я разговариваю с ней сначала сдержанно, с оттенком некоторого недоумения. Если быть честным, я просто не знаю, что меня связывает с фрау Балькхаузен, и мне, судя по всему, не удается скрыть этот факт. У меня сразу возникло то особое телефонное чувство, которое бывает у меня довольно часто: ощущение того, что я должен подготовиться к дурной вести, но просто не успеваю этого сделать, поскольку трачу на подготовку слишком много времени, и потому вынужден принимать эту дурную весть с открытым забралом. Впрочем, то, что сообщает мне фрау Балькхаузен, звучит, скорее, как жалкая пародия на хорошую дурную весть. Фрау Балькхаузен принадлежит к числу тех людей, которым удается беседовать со мною без какой бы то ни было встречной реакции с моей стороны.

– Сегодня у меня одни сплошные мелкие неприятности, – говорит она. – Представляете, у меня только что разбилась лампочка в ванной, потом упала ваза, а потом разъехался шов на синих брюках!

Фрау Балькхаузен смеется, я молчу, вернее не молчу. Я попытался составить коротенькое предложение, но оно зачахло, не успев родиться.

– Тогда я решила позвонить вам, – говорит фрау Балькхаузен. – Вы ведь мне сами сказали, что я могу вам позвонить… Это Институт памяти?

О боже! Этот проклятый институт! Я и думать забыл о нем, равно как и о фрау Балькхаузен. Теперь и я рассмеялся, но чувствую, что одного смеха будет недостаточно, чтобы вытеснить из памяти ненавистный мне институт.

– Я так много думала о вашем институте! – говорит фрау Балькхаузен.

Мы начинаем бесконечно долго обсуждать, когда нам лучше встретиться: после обеда, ближе к вечеру или вечером. Теперь я вспомнил, что фрау Балькхаузен записалась в Институт памяти, то есть ко мне, на один сеанс яркой жизни. Фрау Балькхаузен предпочла бы встретиться не очень поздно.

– Вечером куда пойдешь – только в ресторан, – говорит она. – Но честно вам скажу, эти народные гулянья по ресторанам не для меня. Там ведь одна сплошная скукомасса, а я с этой публикой не хочу иметь ничего общего.

Я никогда не слышал слова «скукомасса» и потому задумался над тем, что оно может означать и не придумала ли фрау Балькхаузен это слово только для того, чтобы продемонстрировать мне, какая она тонкая и сложная натура и как непросто будет ей угодить, поскольку она никак не может удовлетвориться простыми человеческими радостями. Все то время, пока мы разговариваем по телефону, я смотрю сквозь открытую дверь на свою осеннюю комнату. Листья уже почти все засохли и замечательно свернулись в трубочки или скукожились. На какие-то доли секунды мне становится ясно, почему мне так хотелось завести осеннюю комнату. Чтобы иметь хотя бы одно-единственное помещение на свете, где бы меня никто и ничто не могло напутать. Чтобы иметь хотя бы одно-единственное помещение на свете, в котором никто и ничто не пристанет ко мне, не приблизится на слишком близкое расстояние, не предъявит ко мне никаких требований. Когда я брожу по этой комнате среди своих листьев, у меня даже исчезает чувство, что я чего-то не доделал и что пора ставить точку Прекрасное все-таки изобретение эта осенняя комната, придуманная моей душой, которой, пожалуй, не откажешь в хитроумности.

– Мне не хватает настоящих, ярких впечатлений, – говорит фрау Балькхаузен. – Чтобы они были моими, личными впечатлениями, понимаете?

Хотя я не имею ни малейшего понятия, что мне делать с фрау Балькхаузен, я договариваюсь с ней на четыре часа.

– У причала.

– У причала, – повторяет фрау Балькхаузен, и мы прощаемся.

На самом деле лето клонится к концу, и это занимает меня гораздо больше. Трава пожухла, а листья мало того что пожелтели, так еще стали и опадать. Вот уже несколько дней над крышами кружат чайки. Откуда они тут взялись? Может быть, они прилетели сюда на дождь, может быть, они подумали, что где-то поблизости много воды. В настоящий момент они наблюдают сверху за домохозяйками, которые развешивают в лоджиях белье. Каждый день в окрестных домах открываются балконные двери и появляются женщины, которые проверяют, как там их вещи. Сухие, полусухие, почти сухие. Глядя на одну пожилую даму, которая как раз вышла в лоджию с полным пластмассовым тазиком, я думаю, что от этой возни со стиркой она уже слегка помешалась. Она развешивает белье и уходит. Но уже ровно через две минуты она производит первую проверку, не высохло ли оно. Потом она снова исчезает в квартире, чтобы немного погодя повторить контрольное ощупывание. Она добровольно отдается во власть своего безумного нетерпения и доводит себя тем самым до полного изнеможения. А может быть, всё наоборот: может быть, только в изнеможении она хотя бы на мгновение может отдохнуть от своего безумия. За короткое время она успевает раз десять-пятнадцать потрогать белье, а потом неожиданно садится в плетеное кресло и застывает между болтающимися простынями. Она наблюдает за соседкой, которая вышла на балкон покурить, и засыпает. Она сидит, откинувшись назад, с открытым ртом, руки неподвижно лежат на коленях. Кажется, белые простыни, висящие слева и справа от нее, сейчас накроют ее с головой, как покойницу. Но тут старушка очнулась и тут же потянулась к своим вещичкам, проверить, не высохли ли они наконец. Потрясающая картина. Покойница пробуждается и легким прикосновением к погребальному покрывалу отодвигает в очередной раз свою реальную смерть, оставляя ее до лучших времен. Курильщица принялась уже за вторую сигарету. Она чувствует, что за ней наблюдают, и от этого, похоже, впадает в тихую ярость. При этом поблизости нет никого, на кого она могла бы вылить свое раздражение. Она бросает в пустоту гневные взгляды, в которых светится унылая тоска, и нервно пыхтит своей сигаретой. Чуть позже я сам попадаюсь в сети своего собственного безумия. По дороге в уборную я застреваю в коридоре перед зеркалом и вдруг понимаю, что у меня опять лицо одиннадцатилетнего мальчика. Опять передо мною это лицо мучнисто-белого цвета, круглое, как луна, светлые волосы, водянистые голубые глаза, пересохшие слипающиеся губы с потрескавшейся кожей, во рту неприятный привкус, который никуда не девается, кожа на голове постоянно чешется, язык не шевелится, и только маленькие лунные глазки испуганно смотрят по сторонам, а в них одни сплошные вопросы. Когда начнутся мучения? Откуда их ждать? Кто сегодня будет смеяться надо мной? Кто из сверстников подойдет сегодня ко мне и крикнет: «Растянулась рожа в блин, получился жирный евин»? Кто дернет меня за мой дурацкий свитер и отпустит какую-нибудь шуточку по поводу моей одежды? Неужели опять я пойду домой и сяду, как сейчас, на диван и буду сидеть до тех пор, пока не пройдет наваждение? Нет, с таким лицом я не могу показаться фрау Балькхаузен. Вся забитость, затурканность, пришибленность моего детства возвращается ко мне, проходя через меня все снова и снова, вдавливая меня в диван, с которого я не могу подняться уже в течение часа. Потом я все-таки поднимаюсь и открываю шкаф. Теперь в моей комнате как минимум два странных предмета: открытый шкаф и я. Моя рука тянется к стопке белья, выглаженного еще Лизой. Я трогаю его, как та женщина на балконе. Я вынимаю себе полотенце и какое-то время немножко ношу его по квартире. Я чувствую, что устал, как та женщина на балконе, и ложусь на диван, подсунув под голову сложенное полотенце. От полотенца пахнет Лизой, и это помогает мне заснуть. Я сплю почти час. Призрак с мальчишеским лицом исчезает.