Сотворение любви (ЛП)

Мне так и не удалось переспать с Карлоттой. Мое обучение продлилось по меньшей мере год и, хотя при выходе из музея я всегда старался продлить наше с ней общение, самое большее на что она соглашалась, это выпить пива. Потом она смотрела на часы, пожимала плечами и говорила:“Я должна идти”, как будто ее вечно ждали где-то еще. Единственным отличием, которого мне удалось добиться при наших встречах, было то, что после нескольких недель скрупулезного соблюдения ритуала, я взял ее за руку, пока она так же тихо рассказывала, я это отчетливо помню, о смерти Адониса, пронзенного клыками дикого вепря, и о том, как на лице Венеры угадывалась тревога за судьбу любимого и, возможно, сожаление, что она полюбила смертного. Карлотта прервала свои разъяснения и довольно долго молчала. Я уже успел подумать: “Ну вот, ты все испортил, сейчас она встанет, и визиты в Прадо закончатся”. Карлотта оторвала глаза от картины и посмотрела на мою руку, потом непонимающе посмотрела мне в глаза. Быть может, это банально, но она растерялась. А потом, все еще глядя мне в глаза, рассказала о том, как Венера делила с Прозерпиной любовь Адониса, который четыре месяца проводил с одной, четыре – с другой, а еще четыре свободных месяца проводил, с кем хотел. “Похоже, отличное решение, – сказала она, впервые позволив себе сделать замечание, весьма далекое от картины, – я бы тоже хотела так жить”. И прежде чем я смог утвердительно ответить, дав ей понять, что уже четыре месяца хотел бы жить вместе с ней, она принялась рассуждать о красках и цветах венецианской школы. Мы смотрели на картину кисти Тициано, а позднее я изучил еще две: одну – Карраччи, а другую – Веронезе.

Несколько недель спустя, тоже вечером, я убедил ее пойти выпить со мной пивка, и мы направились в бар “де Корреос”. По дороге я вернулся к теме тройственных отношений. Мне казалось превосходным решением – всегда, если у тебя нет детей, делить свою жизнь с двумя людьми, оставляя треть года на свободное плавание. Ведь тогда абсолютно точно страсть раз за разом возобновлялась бы после долгой разлуки и хождений от одной женщины к другой в моем случае и от одного мужчины к другому – в ее. Каждый из нас научился бы ценить достоинства другого, не замечая недостатков, которые, в конечном счете, надоедают.

Карлотта внимательно меня выслушала и, когда мы уже входили в бар, сказала, что в ее случае речь шла бы о двух женщинах, поскольку она никогда не испытывала тяги к мужчинам. Хотя она и старалась влюбиться в кого-нибудь или, по крайней мере, почувствовать возбуждение, но затем испытывала страх, что вынуждена будет решиться на жизнь, которая наверняка доставила бы ей проблемы, споры с родителями, которая сделала бы натянутыми ее отношения с оставшейся семьей. Она происходила из семьи среднего класса, не особенно набожной, но привязанной к традициям таким, как брак и крестины. По характеру Карлотта была очень вялой и знала, с каким трудом ей пришлось бы отстаивать свою сексуальную ориентацию. Она и сама хотела поменять свои пристрастия, но безуспешно. Она пыталась также полюбить и меня, потому что я казался ей вежливым и внимательным мужчиной и не надоедал ей поцелуйчиками, но ничего не получалось. Ей нравились женщины, и те, на кого она смотрела, были не Адонисы и Аполлоны, а Венеры и Дафны, она взглянула бы на мою сестру, а не на меня. Если она была со мной, то, ей на самом деле было приятно мое общество, исключая эту глупую и несколько неловкую привычку брать ее в музее за руку. А, помимо всего прочего, она была со мной и потому, что надеялась на то, что когда-нибудь моя сестра присоединится к нашим посещениям Прадо, или я приглашу ее на какой-нибудь праздник, где она встретится с ней. “Она так похожа на Аталанту, ты не находишь? – спросила меня Карлотта. – Поэтому я снова и снова прихожу полюбоваться на эту картину. Мне всегда нравились подобные женщины, пухленькие, но с маленькой грудью,” – призналась она. У моей сестры и в самом деле слишком маленькая грудь для ее широких бедер. Хотя при ее характере и внешности матроны ей больше пристало бы иметь роскошную грудь необъятного размера, чтобы прижимать к ней детей, мужа и друзей. “Ну вот, теперь ты все знаешь, – сказала Карлотта. – Не знаю, захочешь ли ты и дальше сопровождать меня в моих походах в Прадо”.

Я перестал ходить с ней в музей, но лишь потому, что несколько недель спустя оказался

так загружен учебой, что вынужден был отказаться от большей части своих занятий, не касающихся университета. Хотя, вполне возможно, на мое решение подействовал также тот факт, что после признания Карлотты у меня никогда не возникало желания взять ее за руку. И не потому, что она перестала быть для меня привлекательной, едва я узнал о ее сексуальной ориентации, скорее, наоборот, она стала более желанной оттого, что я знал – ей нравятся женщины. Не знаю, отчего так происходило, то ли оттого, что я рисовал в своем воображении ее вместе с другой женщиной, а может быть, оттого, что завоевать ее казалось мне ужасно героическим делом, из которого я не мог выйти побежденным. Если покорить Карлотту мне не удалось бы, я мог бы приписать это ее сексуальным наклонностям, а вот если получилось бы, это заставило бы меня почувствовать особенную гордость за свое обаяние – еще бы, даже лесбиянка влюбилась в такого мужчину, как я. Но у Карлотты мои прикосновения вызывали досаду, и я отчетливо понимал, что это выходило за пределы ее желаний. Все это заставляло меня чувствовать себя навязчивым, словно я расточал комплименты женщине, которой подобного рода фамильярности не доставляют удовольствия.

И вот теперь, я возвращаю былое, придя в музей с Кариной. В конце концов, я выбрал три

картины из мысленно составленного мною списка. Не знаю, но, может для того, чтобы произвести на нее впечатление, я рассказываю ей о ханжеском лицемерии картин “Сусанна и старцы” на тему библейского сюжета, неприкрыто осуждающего похоть двух старцев. Осуждая этот смертный грех с одной стороны, с другой картина служит удовлетворению той же самой похоти мужской части аудитории. Хоть Сусана, негодуя, пытается прикрыться, на самом деле она показывает часть тела другим тайным соглядатаям, лицезреющим ее, то есть нам, тем, кто останавливается перед картиной. “Старцы – это мы, – говорю я Карине, – мужчины, остановившиеся перед картиной, чтобы созерцать тело Сусаны, когда она думает, что прикрыта”. Также я веду ее посмотреть “Лежащего Иисуса” Вальмиджана, и она говорит, что уже даже и не помнила, что в музее были скульптуры, она нечасто к ним приходила, к некоторым из них – еще будучи студенткой. Она сосредотачивалась только на картинах. Я заканчиваю путь у “Портрета бородатой женщины” Ривера. Карина рассматривает ее с меньшим вниманием, чем предыдущие, думаю даже с определенным нетерпением, словно в музей она пришла только потому, что я ее просил, а теперь наш визит без всякой необходимости начинал затягиваться и задерживать наш разговор о ее сестре.

- На самом деле… – говорит она, едва мы сели за столик бара “де Корреос”. ( Это было

единственное место, пришедшее мне в голову, куда я мог повести Карину после Прадо. Оно было связано с моей юностью, с тем Самуэлем, каким я был в то время – более бесшабашным и беспечным. Тогда я не задумывался о будущем. Я никогда не спрашивал себя, каким будет этот человек, который, быть может, снова сядет за тот же самый столик спустя пятнадцать лет. Насколько разочарования, мечты, трагедии и комедии изменят его, и что останется в нем от того молодого паренька, каким он был тогда.) – На самом деле ты прав, это я тебя поцеловала. – Она ненадолго прервалась, чтобы заказать бокал вина, дать мне время заказать выпивку себе, тоже вина, и дать официанту-эквадорцу отойти от стола.

- Раньше единственными иностранцами в этом баре были туристы, – бормочу я сам себе,

но довольно громко. Поскольку мне показалось, что у нее не сложилось впечатление, что я тоскую о тех годах, о том, что официантами были испанцы, или о том, что меня волнует присутствие иммигрантов в столь элитном месте, добавляю: “Я не имею ничего против иностранцев”. Это примечание заставляет меня почувствовать себя законченным дураком. В любом случае это могло бы подтвердить подозрение в моей ненависти к иностранцам, равно как мы не доверяем кому-то, кто утверждает, что не имеет ничего против гомосексуалистов или негров. К счастью, Карина не обращает особого внимания на мои слова и продолжает говорить о том, на чем остановилась.