Пилюли счастья

Законсервировалась и ждет. Следующего момента.

– Вот тут-то, уважаемая, вы очень сильно ошибаетесь! – отметает он мои домыслы. – Лет десять от силы – в заспиртованном состоянии.

Больше не выдержит.

– Да? А что же с ней сделается?

– Уже делается.

– По-моему, это вы ошибаетесь. Ничего ей не станется. То есть будет в конечном счете все то же самое. Недовольна чем-то кучка диссидентов, да и те в большинстве своем уже на Западе, а народ вполне счастлив – воровать, бездельничать, пьянствовать. В последнее время можно даже языком чесать – если так уж хочется. Я думаю, власть потому и позволяет языками чесать, что вполне в себе уверена.

– Рассуждаете, мадам, – хмурится он, – о том, в чем ни хрена не смыслите. Это в ваше время можно было безнаказанно чесать языками.

Теперь – нет.

– Может быть, – соглашаюсь я. – Честно сказать… Знаете, к слову, про наше время… В наше время был один довольно известный отказник, так вот, когда его начали прорабатывать, допрашивать на собрании, чего, дескать, стремишься на Запад? Клеветать небось на нашу советскую действительность? Он сказал: нет, клеветать на вашу действительность не собираюсь, собираюсь позабыть об этой действительности навсегда – ваша страна меня абсолютно не интересует ни с какой стороны. Вот и меня, пожалуй, так же – очень мало меня интересует ихняя сторона.

– Мило, – говорит он. – Но позвольте тогда поинтересоваться: зачем же способствуете моей дорогой супружнице в ее благородной деятельности?

– Если я и способствую – в незначительной мере, – то исключительно из хорошего к ней отношения – к вашей супружнице. Ради приятельства, но никак не ради России.

– Что ж, тоже позиция. Принципиальная. Великие свершения в силу пустячных причин. И со мной, догадываюсь, изволите теперь беседовать исключительно ради этого самого вашего с ней приятельства?

– Возможно, – признаюсь я, не видя причины для запирательства. -

Должна, однако, заметить, что в ваших высказываниях поражает очевидное противоречие: с одной стороны – полное неприятие российских нравов, а с другой – сожаление о неразумно покинутой родине.

– Дуализм мировоззрения, – подтверждает Пятиведерников.

Негр тем временем подымается из-за столика, неторопливо облачается в плащ и твердой походкой направляется к выходу. И сталкивается в увитом вьюнками проходе с шустрым старичком, стремительно движущимся во встречном направлении. В кафе никого, и весь огромный торговый центр практически пуст, но два человека почему-то обязаны налететь друг на друга меж двух кадок с растениями. Два грузовика на льду

Ледовитого океана… Негр солидно бормочет “сорри”, старичок повыше вскидывает квадратную бороденку и усаживается за соседний с нами столик. Как будто нарочно помещены рядом: крупное округлое и сдобное лицо Пятиведерникова и словно вырубленное топориком лицо старичка – одни прямые углы: прямой короткий нос, прямая увесистая верхняя губа, прямой лоб. Удивительно примелькавшийся старичок из местного иллюстрированного журнала.

– Что ж, половина проблемы решена, – продолжает Пятиведерников. -

Россию к чертям! А чем же в таком случае будем озабочены? Уж не дальнейшим ли повышением благосостояния местного населения?

– Перестаньте, – смеюсь я. – Будем озабочены сами собой: восходом, закатом…

– А, ну понятно: пчелки-бабочки, цветочки, семья, детки!..

– И цветочки, и детки. Что в этом плохого?

– Здесь, между прочим, пятилетних детей уже приучают к производительной деятельности. Сам видел – станок в городской квартире, и папаша с двумя сыновьями дошкольного возраста по вечерам куют на нем нечто полезное. Содействующее дальнейшему развитию технического прогресса. И разумеется, пользующееся товарным спросом.

После восьмичасового рабочего дня в учреждении! За месяц выпускают продукции больше, чем вся наша шестнадцатая зона за год. Получают от этого огромное, ни с чем не сравнимое удовлетворение. Каждый вечер перед сном вместе с мамашей подсчитывают дневную выручку и на радостях лобызаются.

– Это вы тоже сами видели? Поразительно! Да в вас пропадает талант романиста. Займитесь литературой…

– Врете вы, – отметает он мое предложение. – Литература не бывает о подобных мерзостях. Тем более о пчелках-бабочках…

– О чем же бывает литература?

– Литература – это о другом. – Мрачно вздыхает и погружается в созерцание пустого стакана.

Пора, пора уходить. Подняться и уйти.

– Знаете что? – сменяет он гнев на милость. – В самом деле, послушаюсь вас, сочиню фельетон. Вдруг господа издатели смилостивятся и опубликуют? А вы по такому поводу угостите меня кружкой настоящего пива! Не этой дряни. Голова после вчерашнего гудит, а я, как вы, верно, заметили, не при деньгах. Павлинка держит в ежовых рукавицах – хотя, вероятно, по-своему права…

“Половой, пару пива!” Полового не водится – только серенькая девчушка. Такие девушки по ночам должны превращаться в сереньких мышек и грызть “пасту”.

Я раскрываю кошелек и выкладываю на стол бумажку.

– К сожалению, я должна уходить. А вы возьмите себе пива и постарайтесь все-таки купить этот самый соус, за которым она вас послала. И передавайте ей привет.

– Соуса не куплю и привета этой стерве не передам! – капризничает

Пятиведерников. – Интересно, держат эти сволочи хоть какое-то приличное пиво? Благосостояние…

Я оставляю его слова без внимания, подымаюсь и огибаю увитую зелеными сердцеобразными листами декоративную перегородку.

– Благодарствуйте! – спохватывается он, когда я нахожусь уже по ту сторону преграды, и тут же на моих глазах как ни в чем не бывало, без малейшего смущения перемещается за столик бородатого старичка.

Ловок, прохвост! И тут пристроился.

– Не забудьте про соус, – напоминаю я сквозь зеленую завесу.

8

Десять дней после маминых похорон отец провалялся с высокой температурой – может, простудился на кладбище, а может, это было то, что в старину именовалось нервной горячкой, – врачиха из поликлиники не смогла в точности определить, но в любом случае велела принимать пенициллин. Пенициллин тогда прочно вошел в употребление и сделался панацеей от всех хворей.

Вместе с отцом, почти в тот же день, занедужил и товарищ Сталин – по радио передавали бюллетени о состоянии его здоровья, но ему, в отличие от отца, пенициллин не принес желанного облегчения.

Товарища Сталина положили в Мавзолей на вечное обозрение, а отец, бледный и худой, с поникшими, поредевшими кудрями, встал с дивана и отправился к себе на завод. Мама волновалась напрасно: никто его ниоткуда не выгнал и не уволил, он, как видно, был неплохим специалистом и к тому же выглядел неотразимо: мужественный, уверенный в себе, преданный делу руководитель.

Истерика на кладбище забылась. Он снова был серьезен и деловит – заслуженный авторитет, и к тому же бросил пить. Может, не совсем бросил, но сильно умерил дозу. Полтора года почти не пил.

Перевыполнял план и украшал своим портретом Доску почета.

Мы жили дружно. Он по-прежнему спал на диване, а я завладела маминой кроватью – с провисшей сеткой и толстой бабушкиной периной. Бабушка притащила ее из Несвижа маме в Ленинград – в единственный свой визит к дочери-студентке. Еле доволокла, настоящую местечковую тяжеловесную перину, чтобы маме было тепло и мягко в чужом холодном северном городе. И мне теперь было тепло и мягко на этой улизнувшей из алчных лап немецко-фашистских пособников – благодаря бабушкиной самоотверженной материнской любви – пуховой перине. Пружинная сетка почти касалась пола, я сворачивалась в ней клубочком, как в гамаке, и мне было так хорошо, как будто я маленькая-маленькая девочка и нежусь на руках у мамы или бабушки.

Отец по-прежнему бывал дома редко, но деньги приносил, и я как умела поддерживала наше хозяйство. Я стала водить к себе подружек, чего прежде, при маме, никогда не делала. Даже угощала их иногда вожделенными деликатесами: шоколадом и апельсинами. В тот год вдвое снизили цену на апельсины. Я становилась все старше, скоро, в мае, мне должно было исполниться четырнадцать. Я заняла второе место на математической олимпиаде нашего района. Отец гордился мной. Многие мои одноклассницы уже вступили в комсомол, но я почему-то не стремилась. Идейных расхождений с советской властью у меня не наблюдалось, но мне сильно не нравился секретарь нашей школьной комсомольской организации.