Привычка выживать (СИ)

Тихий разговор между врачом и пациенткой занимает около получаса.

- Радикальные методы лечения я не приветствую, - заявляет Аврелий, появляясь из комнаты целиком, а не по кускам, как Пит ожидал. Видимых повреждений иного характера на нем тоже нет. – Но, кажется, ей пойдет на пользу такая встряска. Вот эти таблетки нужно будет купить. Режим их приема я тоже написал на бумажке, - он действительно оставляет возле телефона какую-то бумажку и медлит около двери. – Сейчас она не хочет тебя видеть, поэтому оставь ее на время в покое. И… позвони мне завтра, хорошо?

Кажется, доктор хочет добавить что-то вроде «если будешь жив», но не добавляет, а всего лишь ободрительно прикасается к плечу Пита и вздыхает. Нужно было свалить из страны, когда было время, обреченно думает Пит, и, не зная, чем себя занять, не чувствуя ни голода, ни желания предложить Джоанне поесть, возвращается к чистому мольберту.

Лист слишком белоснежный. У Пита болит голова, каждая линия кажется неправильной, неровной, краска капает с кисти и все портит. Пит убирает воду и достает остро заточенный карандаш. Он не может сосредоточиться, не может вспомнить даже то, что хотел нарисовать. Конечно, это будет не Китнисс Эвердин. Теперь он может представить только мертвую Китнисс Эвердин, но мертвая Китнисс Эвердин возвращает все его ночные кошмары. Грифель карандаша ломается, рука дрожит, лист кажется невыносимо белым, и все вокруг сбивает с толку.

- Нарисуй меня, - внезапно говорит Джоанна.

Пит не оборачивается. Ее голос полон ненависти и решительности. Она не спрашивает, как ей сесть. Она не спрашивает, рисовал ли он когда-нибудь кого-нибудь с натуры. Она знает, он рисовал только Китнисс Эвердин, такой, какой помнил. Он точит карандаш, чувствуя себя не в своей тарелке, и Джоанна наблюдает за ним с неподдельным интересом, но интерес – только одно из охватывающих ее чувств. О своих собственных чувствах Пит старается не думать, как старается не думать и о том, сколько жестоких казней придумала для него эта девица.

Потому что Джоанна Мейсон сама выбирает позу для своего портрета. Приносит из кухни стул и садится, бесстыдно разведя ноги в сторону. Стоит ли говорить, что Джоанна Мейсон обнажена? Она ненавидит его, он чувствует. Его, Капитолий, и все, что сделало из нее чудовище. Она ненавидит его, и при этом он ей интересен. Она прожигает его спокойным взглядом, и, он удивлен, но она может сидеть неподвижно в течение долгого времени.

Сперва он чувствует себя неуютно, но потом какая-то часть его просто перестает существовать. Он рисует, впервые за долгое время, рисует. Пусть не так, как привык – не красками, не по памяти, не Китнисс Эвердин. Красота женского тела, пусть излишне худого, красота женского лица, пусть искаженного сначала яростью, потом недоверием, полностью поглощает его. Плавные линии цепляют друг друга, а сам он будто не участвует в процессе, он лишь наблюдает за тем, как на невыносимо белом листе, белом, как стены его палаты в больнице, проступает женская фигура. Он слишком много времени уделяет глазам, но Джоанна, кажется, вообще забывает, что нужно двигаться или моргать.

Портрет оказывается законченным уже ночью, и Пит не просит Мейсон одеться. Просто переворачивает мольберт и выходит из комнаты, ни о чем не думая. Он устал, он бесконечно устал бороться и делать вид, что все в порядке. Он боится закрывать глаза и засыпать, потому что знает, что покажут ему кошмары, укрепившиеся в той части сознания, которую он не контролирует. А еще он не может контролировать Джоанну Мейсон, от которой невозможно избавиться.

- Хочешь, я подскажу тебе несколько способов для ее убийства? – шепотом спрашивает она, без разрешения заходя в комнату. На губах ее играет знакомая улыбка. Ах, да, Пит вспоминает, где видел эту улыбку в первый раз. На ее играх. Она убивала с этой улыбкой, перевоплощаясь из жалкой девушки в беспощадную изворотливую убийцу. – Ей ведь заново наращивали кожу, так? Она была похожа на лоскутное одеяло. Знаешь, чтобы я сделала с ней? Я вскрыла бы каждый заживший шрам. Она была охотницей, так? Охотница, которую свежуют заживо – чем не ирония?

Тихий шипящий шепот.

- Замолчи, - просит Пит, поднимаясь.

- А еще мне очень нравится идея с огнем. Ведь твою ненаглядную Китнисс нужно было поджечь, чтобы она стала Огненной Китнисс. В ней никогда не было огня, она лишь жалко тлела, как потушенный костер, вся ледяная, ее нужно было полить бензином и поджечь. И слышать, как она кричит, - Джоанна подходит ближе, зная, что у Пита просто чешутся руки ее ударить, но она не останавливается. Она жаждет смерти, жаждет спокойствия, и думает, что сможет все это получить. – Ты не помнишь, быть может, но я помню, как под пытками ты выкрикивал ее имя. Китнисс Эвердин. Китнисс Эвердин. В луже собственной крови, между разрядами тока, ты кричал одно и тоже. Когда не мог кричать – ты шептал. Тебя бросали на пол камеры, ты был без сознания, но я слышала каждый слабеющий твой вдох, и каждый раз сходила с ума от того, что твое сумасшествие постепенно становилось моим. Ее имя выжигалось на моей коже, и я ненавидела вас обоих, но особенно ее. Потому что я слышала твои крики. А она – нет. Она всегда была глупой дрожащей тварью…

Пит бьет ее по лицу легко, не ладонью даже, пальцами. Джоанна смеется, глаза ее сверкают, а голос становится еще более язвительным.

- Но сколько бы ты ее не звал, она не приходила. Ты не был ей нужен, потому что ты даже своей матери не был нужен, а ведь ты всю свою жизнь так хотел быть любящим и любимым сыном, - договаривает она осторожно, и чего-то ждет. – И все? – спрашивает с явным недоумением. – Ты, капитолийский переродок, не можешь меня даже ударить? Представь, что я – это она. Она убила в тебе все, чем ты был. Сначала любовью, а потом ненавистью выжгла все, что было тебе когда-либо дорого. Но она умерла, она больше не чувствует боли, а ты продолжаешь гореть в ее огне, и чувствовать ее раны, ты…

Слов ей не хватает, и она наносит удар, распаляясь от того, что не получает удара в ответ. Пит сперва уклоняется, потом, оглохнув от очередного удара, перехватывает ее руки, теряет равновесие, и вместе с ней падает, больно ударяясь о спинку кровати.

- Проживи она хоть тысячи жизни, она не стала бы достойной тебя, - смеется Джоанна Мейсон с лихорадочно блестящими глазами, с тонкой струей крови из прокушенной губы. Невесомая, зажатая в тисках его рук, она нависает над ним, и кажется такой жалкой, такой незащищенной, такой похожей на ту, другую, темноволосую и медленно тлеющую после всего, что на нее свалилось.

Они совсем разные, - отстраненно думает Пит, рассматривая лицо своей соседки так пристально, будто видит в первый раз. Они такие разные, и целуя Джоанну, он не вспоминает, что чувствовал, целуя Китнисс, хотя в этом забытье может виноват охмор. Мейсон отстраняется, и с еще большой злостью заявляет, что не считает себя настолько сумасшедшей, чтобы учить всему с нуля какого-то малолетку. Следующий поцелуй кажется даже более жестоким, и все вокруг них резко перестает играть значение, потому что у них есть только они сами – больные, сломанные люди с искалеченными душами, которые, если и могут помочь друг другу, так только этим болезненным, пугающим обоих, чувством наслаждения.

Они настолько поглощены друг другом, что мертвым призракам вокруг них остается только выжидать другого, более подходящего момента, чтобы вновь мучить их, и ночь за окном становится чуть светлее, чем была до этого.

========== ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой начинаются неприятности ==========

Питу не снится кошмар. С трудом он открывает глаза, и мир предстает перед ним искаженным, подернутым какой-то белесой поволокой. Голова раскалывается, слишком много ярких и серых картинок вдруг вспыхивают и гаснут. Следом все видимое пространство становится ослепительно белым. Пит пытается пошевелиться, но обнаруживает широкие ремни, которыми он крепко пристегнут к кровати.

Президент Сноу, в привычном костюме и с неизменной белой розой в петлице, чуть наклоняет голову.