Такая большая любовь

— Однако мне кажется, что он был на мне по возвращении. Никогда, никогда со мной не случалось ничего подобного.

— А мадам Александр? У нее была почта для тебя сегодня утром…

— В самом деле, но она отдала мне ее в коридоре, только что.

— Тогда это может быть только Тереза.

Стало слышно, как каноник ходит за дверью. Мадемуазель де Мондес сделала знак своей племяннице умолкнуть. Потом, когда шаги удалились, добавила:

— А впрочем, если хочешь знать мое мнение, меня это не слишком удивляет. Вид этой девицы мне уже несколько дней не нравится. Я нахожу, что она стала гораздо небрежнее в работе, а вчера даже ответила мне совершенно неуместным тоном, что чувствует себя больной. По-моему, она что-то замышляет…

— Полно вам, тетушка, — сказала Минни снисходительным тоном.

— Хм! Я знаю, что говорю. Я этих людей хорошо знаю. Нельзя, чтобы она выскользнула у нас из рук, прихватив с собой… — Мадемуазель де Мондес прервалась, потом шепнула: — Осторожно! — И сделала вид, будто перебирает чечевицу на чашках старых весов «Роберваль».

В буфетную, шаркая по полу сандалиями, вошла Тереза, молодая большегрудая корсиканка, которую можно было бы назвать красивой, если бы природа дала ей ноги подлиннее. Мылась она мало, зато душилась мимозой. У нее были тяжелые черные волосы, волнистость которых она подчеркивала разноцветными гребешками, ослепительные зубы и короткий, но хорошей формы нос. Один из ее соплеменников, сторож в церкви Реформатов, рекомендовал ее канонику. «Славная девушка из Кальви. Безупречная семья». Она хотела найти место, чтобы, откладывая жалованье, скопить себе на приданое. Тереза была у Мондесов уже два года и работала на них как лошадь. В первое время Эме заявляла, что очень довольна ею, как и всякий раз, когда нанимала новую служанку. Но потом дело немного испортилось. Тереза имела несчастье сказать однажды в присутствии мадемуазель де Мондес:

— Что нам нужно на Корсике, так это Гарибальди.

— У вас уже есть Наполеон. Вам что, этого недостаточно? — отозвалась старая дева. — В вашем положении, Тереза, своего мнения лучше не иметь. — И принялась следить за ней с пущей бдительностью.

— Слушайте, Тереза… — внезапно нарушила молчание мадемуазель де Мондес, прервав переборку чечевицы. — Убираясь в спальне госпожи графини сегодня утром, вы не заметили браслета? Большой такой, из золота, с бирюзой?

— Нет, мадемуазель, не заметила.

— Чего вы не заметили?

Тереза уставилась на нее, явно не понимая. Она, похоже, думала о чем-то другом.

— Не заметила, и все тут.

— И вы не были удивлены, не видя его?

— Нет, мадемуазель.

— Значит, он там был?

— Не знаю, мадемуазель, не обратила внимания.

— Решительно, вам и дела нет до вашей работы. Понятно теперь, почему столько вещей ломается… или пропадает, — процедила мадемуазель де Мондес, поджав губы. — И это очень досадно, видите ли, потому что госпожа графиня не может его найти.

Тереза бросила искоса черный взгляд на Минни, и та в смущении вмешалась:

— Может, вы его переложили куда-нибудь, не обратив внимания?

— Нет, мадам графиня, я к нему не прикасалась, — ответила Тереза и ушла в столовую, шаркая подошвами.

— Вы наденете чистый передник, не правда ли, поскольку у нас сегодня гостья, — бросила ей вслед мадемуазель де Мондес.

III

Трамвай 41 остановился на спуске Райской улицы. Мари-Франсуаза Асне — в Марселе это произносят «Аснаис» — выбежала из дома.

— А главное — не говори слишком много! — крикнули ей с порога.

Кондуктор подхватил Мари-Франсуазу и поднял на подножку.

Трамвай снова тронулся, раскачиваясь и дребезжа железом по похожей на коридор узкой улице, окаймленной совершенно одинаковыми и унылыми домами.

Мари-Франсуаза была взволнована, словно отправлялась в долгое путешествие на борту корабля. Она была уверена, что сегодня должна решиться ее судьба.

С тех пор как Мари-Франсуаза вступила в пору отрочества, у нее была только одна мечта: покинуть Райскую улицу. Она ненавидела эту продуваемую мистралем узкую горловину, гнушалась домом, где выросла, чувствовала омерзение к ореховой мебели, бледным акварелям и прозрачным стеклянным люстрам, украшавшим квартиру.

Она находила своего отца вульгарным. Презирала его за то, что он говорил только о ценах на арахис, слишком недавно разбогател и не думал ни о чем другом, кроме как заработать еще больше денег. Но она презирала бы его еще больше, если бы он был беден.

Между пятнадцатью и девятнадцатью годами жизнь начинает течь с приводящей в отчаяние медлительностью, и Мари-Франсуаза успела за это время перебрать все химеры. Мечтала стать по очереди актрисой, стюардессой, парашютисткой. Выдержать эти мучительные годы ей очень помогло кино. Теперь она выбрала настоящее приключение: брак. Но не абы какой. Она выбрала квартал; она хотела выйти замуж на Аллее.

Мари-Франсуаза ощупала в кармане одолженные ей матерью бусы мелкого жемчуга, которые в спешке не успела надеть на шею.

Поколебалась какое-то время, рассматривая божью коровку из стразов, которую старая гувернантка в последнюю минуту сунула ей в ладонь.

— На счастье, — шепнула мисс Нелл.

Брошка была довольно безвкусной и производила отнюдь не лучшее впечатление. Но Мари-Франсуаза из суеверия все же решила приколоть божью коровку.

«Если он пригласил меня пообедать со своей семьей, — говорила она себе, пока трамвай поворачивал на Ла Канебьер, — то уж наверняка не просто так».

Она прокручивала в памяти фразы, которые Луи де Мондес, глядя вдаль с задумчивостью на челе, сказал ей при их последней встрече, во время группового купания в Эстаке.

Это был пятый или шестой раз, что они виделись. Луи де Мондес сообщил ей о своем великом безразличии ко всему, о своей усталости от слишком многочисленных, слишком легких приключений и о своем тщетном поиске единственной любви, которую — увы! — он так и не повстречал.

Мари-Франсуаза ответила, что она точно в таком же состоянии духа, весьма разочарована грубостью сегодняшних мужчин и вульгарностью их чувств. Позволяя соленому песку течь меж своих розовых пальчиков, она даже произнесла: «идеальный спутник»… Конечно, от нее не ускользнуло, что у Луи Мондеса впалая грудь, мышцы развиты довольно слабо и что он скорее сидел в воде, чем плавал. Но идеальный спутник не обязательно должен быть чемпионом стадиона.

С каждой остановкой — бульвар Бельзенс, бульвар Льёто, аллея Мелан — она чувствовала, как растет ее волнение.

Достав из сумочки зеркальце, она еще раз расчесала белокурые волосы. Ее брови были удлинены карандашом, а помада подобрана в тон к лаку на ногтях.

Больше всего забот ей доставляли щеки, поскольку были круглы и румяны. Не всегда в восемнадцать лет обладаешь этими плоскостями, которые в Голливуде приносят звездам состояние. Мари-Франсуаза была вынуждена признать, что ей досталось лицо отца. На людях она исправляла это несчастье, втягивая щеки и закусывая их зубами, когда молчала.

Она сошла с трамвая на перекрестке Реформатов и свернула налево, к Аллее. Спокойствие этого сада, этой зеленой улицы, куда шум Jla Канебьера достигал уже смягченным, подводный свет, царивший под густыми платанами, прохлада и особенно видневшиеся сквозь тенистую листву большие частные особняки, порожденные концом зажиточного века, — все чаровало Мари-Франсуазу, словно заповедное королевство. Она видела стиль там, где его не было, восхищалась каждым фасадом, будто это творение Пьера Пюже. Представляла себе людей, живших за этими высокими окнами, которые вместе с коронками, выгравированными на столовом серебре, передавали из поколения в поколение уверенность в своем превосходстве над остальной Вселенной.

Дернув за звонок, она испытала такое чувство, будто совершает один из важнейших поступков в своей жизни.

Звонок издал суховатое звяканье, сопровождаемое шорохом шнурка, и дверь особняка Мондесов открылась сама собой в темный вестибюль.