Сумрачный красавец

14 августа

Еще один странный эпизод.

В последние дни жара стала невыносимой, и вот после обеда, когда отель опустел, мы с Жаком устроились в курительной и, чтобы убить время, сыграли несколько шахматных партий.

Жак их все проиграл — и не мог скрыть раздражения. Я замечаю, что он, как и я, изо дня в день становится все более нервным, импульсивным. Сегодня после обеда Аллан и Кристель опять куда-то исчезли вдвоем, и Жак, украдкой наблюдавший за ними, помрачнел.

Похоже, ему передались мои мысли и, думаю, из бравады, желая доказать мне (он ведь еще так молод), что его с Алланом связывает настоящая мужская дружба, которой женщина не в силах помешать, он вдруг предложил мне взглянуть на шахматы из слоновой кости, подлинное произведение искусства, — Аллан, кажется, привез их из Индии.

— Но Аллана сейчас нет в отеле.

— Ну и что? Мы просто зайдем и посмотрим. Я с ним в таких отношениях, что он не станет обижаться.

В эти праздные послеполуденные часы коридоры отеля были безлюдны. На красном с разводами ковре, покрывавшем пол на этаже, где жил Аллан, солнце, уже клонившееся к горизонту, нарисовало пышные цветы, которые своим сонным великолепием напоминали витражную розетку, наши шаги, вначале гулко отдававшиеся на лестнице, здесь зазвучали приглушенно: это придавало нашей затее какой-то подозрительный оттенок. Мне смутно вспомнился ночной рассказ Аллана в Роскере и мой недавний сон. Особенно удивлял меня этот красный ковер.

Когда мы оказались перед этой дверью, мне стало настолько не по себе, что я едва не схватил Жака за рукав, чтобы удержать его. При той поверхностной дружбе, которая, как я думаю, связывает его с Алланом на самом деле, между друзьями дозволено все: они просто не в состоянии оскорбить один другого. Жак вправе привести сюда кого угодно. Но как объяснить Жаку, что на меня эта индульгенция не распространяется? Если Аллан вдруг вернется и застанет нас у себя в комнате, Жака он просто похлопает по плечу, а я сгорю со стыда.

Меня всегда интересовали покинутые дома — каменная оболочка, раковина, искривленная привычкой, огрубленная повседневной жизнью, — но еще больше притягивали ненадолго опустевшие комнаты, которые еще хранят тепло хозяина, как только что сброшенный плащ, и которым разбросанные бумаги, раскиданное белье, атмосфера тревожного ожидания, незавершенного дела придают неповторимое своеобразие, даже более яркое, чем то, каким отмечено лицо человека. Я верю, что темные комнаты действительно могут о многом рассказать.

Однажды я сочинил притчу. Дамокл пирует с друзьями: они пьют, смеются, их развлекают танцовщицы и флейтисты. И вот пир окончен, все выходят, разгоряченные вином; идущий последним приоткрывает дверь в опустевшую залу — он забыл там свой венок — и вдруг замирает, пригвожденный к месту: он заметил меч, висящий над опустевшим троном.

Солнечные блики на узорчатом плюше, жирные лужицы желтого света на драпировках, на старомодных бархатных креслах, вынесенных в коридор (в одной из комнат меняли обстановку), сонная тишина — все это вдруг напомнило мне старинный особняк на заросшей деревьями улочке провинциального города, где одряхлевшая хозяйка в накрахмаленном чепце, таком же воротнике и манжетах тихо, будто привидение, скользит из комнаты в комнату и слушает, как за окнами шелестят ветви, чьи нежные тени ложатся на стены ажурными покрывалами, и как скрипит мебель в послеполуденный зной.

После полутьмы коридора комната Аллана чуть не ослепила меня океаном света. Резкий сквозняк всколыхнул и растрепал занавеси. Окно напротив двери было широко распахнуто, и перед нами во всем блеске предстала залитая солнцем морская гладь, откуда-то донеслось шуршанье, хлопанье, свист ветра, — все это наводило на мысль о побеге, о веревочной лестнице и складывалось в классический образ опустевшей клетки,образ, чья скрытая ирония пробуждает в душе дерзновенные мечты о левитации.

Другое окно, справа от двери, выходило в парк. Великолепная лестница зыблющихся верхушек деревьев — желто-зеленых, серо-зеленых, бронзово-зеленых — уступами поднималась к остроконечному сквозному шпилю лиственницы, одиноко красовавшемуся на фоне неба.

Жак вел себя как дома, бесцеремонно рылся в ящиках и в шкафах, а я тем временем обводил комнату взглядом человека, видящего ее впервые, тем свежим взглядом, которому дано увидеть столь многое и который я давно должен был бы утратить. Вошедшему казалось, что вся комната залита ярким, бьющим в глаза светом, однако это было не так: в окно справа проникал зеленоватый полумрак, вползали легкие полутени колышущихся деревьев, — и с их помощью темные углы организовывали оборону, защищали сокровенное, заветное, своеобычное, не давали выцвести воспоминанию.

Когда открылась дверь, комната вызвала у меня ощущение необычайного простора, а потом, всмотревшись, я понял, что дело тут не в размерах — они были велики, но отнюдь не слишком. Однако благодаря игре света, заливавшего комнату во всю ее длину, а также особенной расстановке мебели, оставлявшей много свободного места, в комнате было полно воздуха, и дышалось в ней упоительно легко: только высоко в горах бывает такая атмосфера. В моем представлении такая комната — верх роскоши и элегантности, причем элегантности врожденной, вдохновенной: совсем не то, что современное решение интерьера, когда люди задаются целью непременно заставить мебелью, использоватькаждый клочок пространства, видимо, беря за образец помещения в блокгаузе или на военном корабле.

Здесь глаз отдыхал от безликой пошлости, какая была присуща остальным комнатам отеля. Ближе к окну, выходившему в парк, был уголок, говоривший о характере и пристрастиях его обитателя: по крайней мере, на это указывал набор разнородных вещей, из тех, которые переселенец, моряк или ученый-исследователь непременно положат в свой сундучок, и с помощью которых, даже под звездным небом пустыни, можно воссоздать привычный для их владельца уют. На стене висел необычного вида темно-синий плащ из грубой шерсти, тяжелый, похожий на епископскую мантию, — почему-то я сразу подумал, что Аллан привез его с Гималаев — а чуть подальше лежала старая бита и крикетная кепка, рядом — драгоценное индийское оружие, тут же стоял массивный сундук черного дерева, сплошь инкрустированный медными гвоздиками и звездочками, чудесной арабской работы. Растерянные, настороженные, точно слепые в этой залитой беспощадным светом комнате, зябко притулившиеся у низкого кожаного дивана, эти вещи вызывали в воображении натянутую вокруг них палатку, были нехитрой передвижной декорацией, заботливо населяемой родными призраками; так на корабле убогий скарб курильщика опиума помогает ему забыть об ужасах чужбины.

На стене еще висели пластинки из полированного металла с замысловатыми узорами и загадочными письменами, какие служат для ритуалов тибетской магии; мне они почему-то напомнили знаки на стене пещеры в "Приключениях Артура Гордона Пима". На кресле в беспорядке валялись фрак, шарф и вечерний галстук. Здесь веяло ледяным холодом, который еще усиливался от вида этого подобия алькова, пришвартованного к комнате, точно спасательная шлюпка; да еще яркий свет, льющийся в комнату, обшаривающий углы, отражающийся в гладких поверхностях, — все вместе наводило на мысль о священной горе, о последнем прибежище, о куполе обсерватории, крыше небоскреба, о башне маяка, о верхней площадке лестницы, где преследуемый беглец слышит зов бездны, готовой принять его…

Тем временем Жак болтал без умолку, носился по комнате, вытаскивал из ящиков и демонстрировал всякие редкости, — китайский веер, кусок кашемира, изумительную шаль, похожую на звездное небо, — и как будто не испытывал того тягостного ощущения, от которого мои ноги словно врастали в ковер, движения делались медленными, язык прилипал к небу, — ощущения скованности, неловкости, от которого пол подо мной ходил ходуном, как палуба при сильной качке.

Да, я болен! Я болен.

Жак наконец нашел шахматы, и я, оглядываясь в поисках места, куда их можно было бы поставить, заметил у двери маленький ломберный столик. На зеленом сукне ярко выделялось невскрытое письмо: очевидно, его положил туда коридорный, когда пришла вечерняя почта. Я вспомнил о тревогах директора и уставился на этот белый прямоугольник с жадным любопытством. Адрес был написан наклонным женским почерком, изящным и властным. О каком срочном деле могла идти речь в этом письме, брошенном в пустоту и тишину комнаты? Долорес? Конверт притягивал меня, как магнит, в нем словно сосредоточилась тревога, которой была пронизана эта комната и которая мучала меня с первой минуты, как мы здесь оказались. Чтобы освободить место для шахмат, я взял письмо — оно жгло мне пальцы, и, спеша от него избавиться, я положил его на кровать.