Наложницы. Гарем Каддафи

После моего возвращения в доме была объявлена война. Меня действительно вызывали в Баб-аль-Азизию. На этот раз я окончательно стала потерянной в глазах своей семьи.

11 Освобождение

Пятнадцатого февраля на улицу вышли жители Бенгази. Женщины. По большей части женщины. Матери, сестры, жены политзаключенных, убитых в 1996 году в тюрьме Абу Салим, протестовали против неожиданного заключения под стражу их адвоката. Эта новость всех ошеломила, хотя я знала, что в Триполи многие люди готовились выйти на протест двумя днями позже, 17 февраля, в день, объявленный «днем гнева». Это завораживающее зрелище — смотреть, как усиливается накал раздражения и возмущения народа. Я не представляла себе, во что это может вылиться, мне казалось, что Муаммар Каддафи был вечным, не поддающимся смещению. Но я с удивлением замечала, как возрастают протесты против него. Насмешки, сарказм. Люди по-прежнему его боялись, отдавая себе отчет в том, что он имел право на жизнь и смерть любого ливийца. Но этот страх был смешан с презрением и ненавистью. И жители Триполи выражали это более открыто.

Шестнадцатого числа, вероятно, под влиянием зарождающейся революции, я покинула дом. Это была моя личная революция. Меня считают шлюхой? Ладно. Я подолью воды на их мельницу. Я оставила семью и ушла к парню, это не просто немыслимый поступок, но незаконный в Ливии, где любая сексуальная связь вне брака строго запрещена. Но что я должна была делать с законом после того как меня много раз изнасиловал тот, кто сам должен воплощать закон? Меня посмеют осудить за то, что я хочу жить с мужчиной, которого люблю, тогда как глава Ливии похитил меня и насиловал на протяжении многих лет?

Мы с Хишамом устроились в небольшом загородном доме, который он построил сам в Энзара, пригороде Триполи. Он работал на одного рыбака и нырял за осьминогами. Я ждала его дома и готовила еду. Я не требовала чего-то большего. Я хотела бы присутствовать на великом восстании 17 февраля, но это было невозможно. Оно проходило слишком далеко; тогда я прилипла к телевизору, по которому Аль-Джазира [9] вела прямую трансляцию мятежа. Я дрожала! Какое движение! Какая смелость! Ливийцы подняли восстание. Наконец-то Ливия проснулась! Я удалила из памяти мобильного все номера Баб-аль-Азизии. Отныне у них были другие заботы, им некогда стало разыскивать меня.

Используя свои связи с трибуналом в Триполи, Хишам похлопотал, чтобы нас тайно расписали. Праздника не было, мы не сообщали родителям: в любом случае, они все равно не дали бы своего согласия. Но это временно меня успокоило, хотя позже я обнаружила, что документ не имел никакой юридической силы.

А потом однажды Аль-Джазира показала репортаж о молодой женщине по имени Инас аль-Обейди, которая ворвалась в ресторан одного престижного отеля в Триполи, где остановились западные журналисты, с криками, что ее изнасиловали солдаты Каддафи. Это была неслыханная сцена. Она жаловалась на свою судьбу, а люди из охраны или протокольной службы поспешили закрыть ей рот. Но она продолжала кричать, рыдала, отбивалась. Журналисты попытались вмешаться, но в конце концов ее увели силой, оставив людей в полном замешательстве. Ее смелость меня поразила. Ее точно посчитают сумасшедшей. Или проституткой. Но она приподняла завесу над тысячами подобных случаев, потому что я ни на секунду не сомневалась в том, что солдаты Каддафи могли последовать примеру своего хозяина.

А еще друзья Хишама передали ему сообщение, что в Баб-аль-Азизии насторожились и собирались «навести порядок», убрать «дочерей» — свидетельниц, пропащих и мешающих. Я узнала, что люди Каддафи — знаменитые катибы — искали меня в доме родителей, угрожали им. В испуге мама скрылась в Марокко. После жестоких допросов папа сказал, что я уехала вместе с ней. «Верните ее!» — приказали ему. Катибы также устроили облаву у родителей Хишама. «Где Сорая?» Семья ответила, что они меня не знают, а Хишама якобы забрали в комиссариат.

— Я должен отвезти тебя в Тунис, — сказал он мне. — Нельзя терять ни дня.

Он доверил меня одному своему другу, водителю скорой помощи, благодаря которому я пересекла границу и присоединилась к своим тунисским кузенам. Каждый день я следила за ливийскими новостями. Удары НАТО, продвижение повстанцев, жестокость настоящей войны. Я жила в страхе. Хотела вернуться в Ливию, но Хишам категорически мне запрещал. Он опасался, что повстанцы примут меня за приспешницу банды Каддафи, члена его ближайшего окружения, что повлечет за собой подозрения в коррупции и лишение прав. Эта мысль мне показалась безумной! Меня — приспешницей? Меня, которую похитили и поработили? Меня, у которой была лишь одна надежда на то, чтобы выровнять линию своей жизни: увидеть, как Каддафи отстраняют от власти и осуждают за то, что он со мной сделал? Я кричала ему в трубку, что его опасения смешны и даже оскорбительны. Меня могли приписать к лагерю моего палача? Это уж чересчур! Потом до меня дошли слухи, что Наджа и Фарида были убиты. И вдруг мне стало страшно.

В августе, с началом Рамадана, я узнала, что одна прорицательница предсказала в двадцатых числах смерть Каддафи и освобождение Триполи. И тогда я вернулась. Сначала я разыскала Хишама в загородном доме, но там невозможно было находиться: без воды, газа, электричества. Продолжались удары НАТО. Царил полный хаос. Восьмого августа несколько солдат Каддафи пришли уговаривать Хишама, так же как и его брата, участвовать в ночной операции недалеко от Эз-Завии [10]. Кажется, речь шла об эвакуации одной семьи на лодке, но, признаюсь, я не поняла всех деталей. Может, он не хотел, чтобы я волновалась. Хишам казался огорченным, и у меня создалось впечатление, что у него не было выбора. Он ушел вечером. И больше никогда не вернулся.

Мне позвонили и сказали, что их лодка попала под удар НАТО. Потрясенная известием, я помчалась к матери Хишама. Она плакала и обнимала меня. Один только Бог знает, как она осуждала нашу связь. Я засыпала ее вопросами, но она знала не больше, чем я. Сведения были обрывочными и противоречивыми. Известно было лишь то, что Хишама считают мертвым. Его брат плыл девять часов, чтобы добраться до берега, и он был цел, не считая ранения в ногу. Но он нам ничего не прояснил. Хишам исчез, его признали мертвым, несмотря на то что его тело не было найдено, в отличие от других. Состоялась похоронная церемония. Я была подавлена.

И вот наступило 23 августа и освобождение Триполи. Улицы были заполнены одурманенным свободой народом, пребывавшим в эйфории. Выходили женщины с детьми, поднимали наш новый флаг. Мужчины обнимались, танцевали, стреляли в небо из автоматов Калашникова и орали «Аллах акбар!», повсюду громкоговорители транслировали революционные песни. Изнуренных, но счастливых повстанцев принимали как настоящих героев. Они открыли тюрьмы и взяли штурмом Баб-аль-Азизию! Это было невероятно. Я вопила от восторга! Аплодировала конвою, благодарила Бога за этот день, который останется самым великим днем в истории Ливии. Но все внутри меня рыдало. Я истощила все свои силы, и я была обречена. Рядом не было Хишама.

Всю ночь телевидение транслировало поразительные репортажи: как войска мятежников входили в крепость, окружали дома и виллы клана Каддафи, выставляли напоказ вещи, принадлежавшие Вождю, как смешные трофеи. Насмехались над его дурным вкусом и жалкой роскошью владений его сыновей. Изуродовали, растоптали и разворотили его бюсты и фотографии. Дом Сафии представили как «семейный очаг», предположив, что комната, смежная с ее спальней, принадлежала Вождю. Я пожала плечами. Определенно, никто не имел представления о том, что творилось за многочисленными дверями Баб-аль-Азизии. Никто не мог бы предположить, что в подвале жила горстка отверженных.

Меня на время приютила подруга приятеля Хишама, но папа волновался за меня, и 28 августа я согласилась поехать с ним в Тунис. В конце сентября я вернулась в Триполи.