Слово

— Потому что они сошли с ума, — ответил Ренделл, затем добавил:

— Потому что я не верю в это.

Лефевр поглядел на него широко раскрытыми от изумления глазами.

— Тогда это именно вы сошли с ума.

Они подкатили к зданию аэропорта Орли, после чего Лефевр открыл заднюю дверцу автомобиля, вышел и попытался помочь Ренделлу выбраться. Поскольку тот был прикован наручниками к Горену, ему пришлось туго, при этом он даже содрал кожу на запястье, что болезненно напомнило ему самому, кто он сейчас такой, и что с ним произошло.

Первый этаж аэропорта, обычно очень шумный, сейчас был необычно тихим. Для удобства пассажиров и встречающих, равно как и собственного персонала, компания «Эйр Франс» установила телевизоры с громадными экранами по всему залу. Вокруг этих экранов люди собрались в группы, когда друг за другом стояли от десяти до двадцати человек. Даже у стоек, где продавали билеты и предоставляли информацию, у таможенных стоек, весь персонал, включая и вспомогательный, позабыли о своих обязанностях, уставившись на маленькие телевизионные экранчики.

Лефевр отправился, чтобы забрать билет Ренделла на полет в одну сторону через Атлантику, который уже должны были подготовить, и чтобы выяснить время посадки. Когда он ушел, Горен направился к группе людей, смотрящих передачу в ближайшем телевизоре, и прикованному к нему Ренделлу пришлось тащиться за ним.

Глядя между головами теснящихся зрителей, Ренделл пытался следить за изображениями на экране, одновременно прислушиваясь к комментатору, говорящему сначала по-французски, а потом по-английски, на двух официальных языках, применяемых в этот день объявления открытия.

Камера панорамировала по интерьеру Burgerzaal королевского дворца в Амстердаме. Ряд за рядом изображение представляло журналистов и приглашенных знаменитостей, после чего зрителям показали королевскую ложу. Потом на экране предстали арочные окна с коричневыми шторами, на каждой из которой в центре был золотом вышит цветок. С потолка свисали шесть хрустальных канделябров, оставшихся от императора Луи Наполеона. После этого камера переключилась на фрагменты мраморного пола, инкрустированного латунными полосами, представляющими небесный свод. Здесь же были бесчисленные группы статуй, но близко показали только последнюю — Справедливость попирающая Жадность и Зависть (Жадность в виде Мидаса, а Зависть в виде Медузы) — после чего Ренделл уже потерял свою невозмутимость.

«Зависть», — горько подумал он, и тотчас же, как будто в ответ на его мысли, камера переключилась на возвышение, и все они — черные души для Ренделла — все они уже были там.

Камера запечатлевала каждого из них, сидящего на своем обитом бархатом стуле, а комментатор представлял их зрителям. Все они сидели полукругом на сцене — благочестивые, духовные, принадлежащие как бы иному миру: доктор Дейчхардт, Уилер, Фонтен, сэр Тревор, Гайда, не говоря уже о докторе Джеффрисе, докторе Найте, монсиньоре Риккарди, преподобном Закери, докторе Траутманне, профессоре Собрье, домине де Фрооме, профессоре Обере, Хенниге, и наконец, показали единственную красавицу среди чудовищ, Анжелу Монти (представлявшую своего больного отца, профессора Августо Монти, итальянского археолога — как тут же объяснил голос комментатора).

Доктор Дейчхардт направлялся к трибуне, задрапированной атласом и украшенной вышитым на материи крестом.

Он громко прочел полное, подробное объявление об открытии Евангелия от Иакова и отчет Петрония о судилище, после чего кратко изложил содержание этих документов и представил собравшимся экземпляр Международного Нового Завета, который был официально опубликован к этому историческому дню.

Ренделл почувствовал руку на своем плече. Это был Лефевр, который принес для него билеты.

— Не потеряйте их, — предупредил он Ренделла, — иначе снова попадете в камеру. — Он сунул билеты Ренделлу в карман пиджака, после чего отошел к своему коллеге. — Горен, — прошептал он ему, — у нас еще минут пятнадцать, прежде мы посадим его на самолет. Давай посмотрим, не найдется ли где местечко, чтобы посидеть в фойе.

Пару минут спустя, поднявшись в фойе третьего этажа с его коктейль-барами, сейчас переполненное людьми, прикованными к мерцающим телевизионным экранам, Ренделл не мог скрыть изумления. Никогда еще не мог он представить себе подобной сцены. Зрители сидели не только за столами или же, скрестив ноги, пристроились на полу, заполняя все проходы между столами, но и стояли, собравшись в огромные группы, отдавая все свое внимание изображению на десятке телеэкранов.

Но здесь же происходило и кое-что иное. Многие зрители, скорее всего, большинство из них, вели себя так, словно были пилигримами, ставшие свидетелями чуда в Лурде. Кто-то молился про себя, другие молились вслух, в то время как оставшиеся тихим голосом повторяли слова из телеприемников. Кто-то плакал, некоторые качались вперед и назад, а в дальнем углу вообще была суматоха. Неопределенной национальности женщина билась в конвульсиях, и теперь ей пытались помочь.

Нигде не было ни единого местечка, чтобы присесть, но управляющий словно из воздуха наколдовал откуда-то столик и три стула. Для полиции, напомнил себе Ренделл, местечко найдется всегда.

Неуклюже он пристроился рядом со своим сиамским близнецом, Гореном, потом поглядел по всему помещению, размышляя при этом, не увидал ли кто-нибудь из собравшихся наручников на нем. Только, судя по всему, до него никому не было дела, все смотрели на экраны.

Ренделл и сам поглядел в сторону ближайшего телевизора, и тут же до него дошла сила побуждений той эмоциональной реакции, что охватила всех посетителей фойе.

Весь экран заполнила аскетичная фигура домине Мартина де Фроома. С эстрады в королевском дворце, со страниц раскрытого перед ним Международного Нового Завета он громко читал по-французски (в то время как батальон переводчиков обеспечивал мгновенный перевод на другие языки для зрителей всего мира) Евангелие от Иакова во всей его полноте. Его звучный голос, цитирующий Слово, заполнил все фойе, как будто бы это был голос самого Господа, и этот голос сейчас заглушил даже молитвы и плач.