На цыпочках через тюльпаны (СИ)

Что ему можно ответить? Выдавить из себя улыбку и с преувеличенным счастьем поведать, что вот уже какой день подряд без помощи не могу дойти до туалета.

- Бывало и лучше, - скупо отвечаю.

- Э-эм. Я, - Курт мешкает. – В общем, я понимаю, что сейчас не самое подходящее время. Но… и…

- Ближе к делу, - тороплю.

- Можно зайти? Я тут на улице стою.

Вот так неожиданность. Как если бы в Антарктиде началась оттепель.

- Ну, заходи…

Несмотря на то, что сержусь на своих друзей, в глубине души я давно всех простил. Никто не виноват, что так получилось.

Спустя некоторое время Курт стоит напротив и улыбается, кажется, не замечая, что от меня остался скелет, обтянутый в кожу.

- Как ты? – вновь спрашивает он.

- Как видишь.

Мама приносит ему чашку горячего чая, спрашивает немного про остальных и удаляется, наказав Курту обязательно передать привет его родителям. Мой друг пребывает в непонятной эйфории, делает глоток чая, сидя на стуле и улыбается, как пришибленный.

- Так, что? – делаю несмелую попытку завязать разговор. – Ты хотел мне, что-то сказать?

Вместо того чтобы начать говорить, Курт садится ко мне на кровать и смотрит, настолько долго и прямо, что мне становится не по себе.

- Я напился, - признается он, сверкая глазами.

- Я вижу, - холодно отвечаю.

- Феликс, прости меня. Я был дураком…

Ну вот, опять началась песня о прощениях и поощрениях. Уж кто-кто, а Курт любит извиняться, даже за то, в чем не виноват.

- Ничего страшного.

- На самом деле, мы часто тебя вспоминали, но честно боялись. Если бы ты знал…

Быстро устаю от его слов.

- Не хочу знать.

- Вот и славно, я говорить-то не особо хотел, - усмехается он.

Я тоже улыбаюсь, вдруг, неожиданно вспомнив о наших с Куртом похождениях.

- Дружище, у меня новость, - он выдерживает паузу и потом с гордостью добавляет. – Я стану отцом.

Не верю своим ушам.

- Серьезно?

- Прикинь, - он разводит руки в сторону, будто говорит: «вот такие пироги братец, это тебе не хухры мухры».

- К-как? – удивляюсь, даже рот разинув.

- А то ты не знаешь, - гордится Курт.

- Знаю, в смысле, кто?

- Не поверишь!

- Не верю.

- Хэлен.

Вот так приехали. Ну, мы с Диной и Томом, всегда знали, что между Куртом и Хэлен какие-то мутки, но никто и думать не думал, что дело может дойти до детей. Но от Куртова счастья мне стало не по себе. Я не увижу его ребенка. И Курта тоже никогда не увижу.

- Знаешь, - лицо его резко меняется. Он становится серьезным, хоть с его пошатыванием смотрится немного карикатурно. – Феликс, мы обсудили с Хэлен, что назовем малыша в твою честь, если родится парень, то это будет Феликс, если девочка, то Фелиция. Ты же не против?

Курт смотрит на меня, не отрывая взгляда, и на его глазах появляются слезы. Еще мгновение и планку срывает, он прячет лицо в ладонях, а до ушей доносятся всхлипы и невнятное:

- Черт. Мне будет тебя не хватать.

Эх Курт-Курт. Если б я сам знал, то непременно бы рассказал. Ну, конечно я не против. Более того, полностью уверен, что малыш вырастит крепким и здоровым, а главное он никогда не заболеет раком.

Я лежу на кровати и смотрю, как рыдает мой опьяненный друг, как он утирает слезы рукавом, но потом снова сокрушается в плаче. Да, пьяный друг – зрелище еще то, по нему можно картины писать. Тяжело принимать, что жизнь продолжается, и что ей как-то глубоко наплевать буду ли принимать участие в ее развитии или нет. Может в этом ее смысл? Неважно насколько ты сюда пришел, главное, что, ты был, и память о тебе останется навсегда. Ну, там генетическая например. Может быть, Курт объяснит будущему маленькому Феликсу или Фелиции почему так назвал своего ребенка, а потом он вырастет и уже расскажет своим детям: «был такой парень, лучший друг вашего деда и в честь него назвали меня». И вот уже несколько поколений, будут знать обо мне. Или наверняка у кого-нибудь на долгие годы заваляется журнал с моим интервью и нашедшие, перечитывая, заинтересуются, когда я был, когда жил и что делал. Они наведут обо мне справки и будут все знать.

Теперь моей смерти нашлось оправдание.

Про встречи

Я давно уже не хожу на встречи больных раком. Кажется, после смерти Густафа перестал. А зачем? Особой радости в этом нет. Тем более, сейчас, когда Михаль ушла. Это просто невыносимо.

Другое дело, прийти туда и увидеть, что все живы и здоровы, что лекарство от рака нашли примерно два дня назад, и это оказалось пресловутая репка…

Странно, что раньше меня пугала смерть. Сейчас, кажется, наоборот не хочу выздоравливать, быстрее бы уже это все закончилось. Нет, а серьезно, толку от того, что я овощ? Ну, умираю, медленно и верно, ну будет ко мне приходить ежедневно медсестра, колоть морфином, чтобы добрую половину времени я пребывал в неведении… и все равно итог один и тот же. Слишком надоел ждать.

Про Рони

Сегодня ко мне в гости пришла Рони. Она принесла с собой некоторые вещи Михаль: фотоальбом, любимую книгу - Джеймс Барри «Питер Пэн» и диски с музыкой. Так мать избавляется от груза, свалившегося на нее. Правильно делает! Либо хранить все вещи до самой смерти, лелея в памяти какой лапочкой-дочкой была ее дочка, либо избавиться от всего, продолжать жить, пусть и хладнокровно это звучит.

Она выглядит уставшей, но смиренной. Все еще скучает по дочери, но … что-то я не вижу смысла сказанного.

Ненавижу бессмыслие слов. Нет интонации и эмоций.

Рони сидит рядом со мной и рассказывает о Михаль. Любящая мать говорит много о том, какая дочь была хорошенькая маленькая, как однажды она потеряла ее на пляже в Тель-Авиве и почти на весь город объявляли о розыске. Еще Рони рассказывает мне о своей жизни, о тех первых минутах и переживаниях, когда врачи опустили руки.

Два раза подряд она говорит, что ненавидит своего бывшего мужа, но с ним провела лучшие годы своей молодости. Рони – обманщица. На пустом месте себя вокруг пальца водит. Слушаю и впитываю новую информацию как губка, пытаясь понять, зачем эта смуглая женщина, пересказывает мне свою жизнь. Или она со смертью дочери совсем помешалась, или кроме меня ближе человека в этом городе у нее нет.

Мы сидим в моей комнате. Я укрытый одеялом поджимаю по себя ноги, пытаюсь согреться, хотя в комнате очень душно. Рони рядом на стуле, в руках чашка чая, ее взгляд устремлен на стену истыканную точками. Мы сидим в тишине. Она давно замолчала, наговорилась вдоволь за этот час. Теперь тишина.

- Феликс, Михаль очень тебя любила, - Рони говорит так, будто вспомнила, что давно хотела этим со мной поделиться, это цель ее жизни.

Зачем? Ты! Мне! ЭТО ГОВОРИШЬ?!

Молчу в ответ. Когда я хочу уйти от ответа, начинаю сразу бегать взглядом по комнате, в надежде зацепиться за что-то стоящее, важное, нежели обсуждаемая тема. Но в этот раз ни точки, ни ветка на помощь не приходят.

- Ей было больно? – захлебываюсь этими словами, они сказаны против воли.

- Нет, - успокаивает женщина. – Нет.

Второе «нет», скорее чтобы убедиться самой.

- Феликс, я хочу тебя попросить, - она не смотрит мне в глаза – тонет в чашке с чаем.

- Если Бог все-таки есть и ты увидишь мою дочь, скажи ей, как сильно я ее люблю.

Она говорит тихо, возможно даже про себя, но я все понял и расслышал.

«Михаль, мама тебя любит. Очень сильно».

Про маму

Мама у меня одна. Возможно, это покажется нелепым словосочетанием, только потому, что по-другому быть не может. Мама, либо есть, либо нет и никто не в силах ее заменить. Если, конечно, это не мачеха, которая способна подарить чужому ребенку столько заботы и внимания, как своему.

Она много делает по дому. Вообще сплоченность нашей семьи достигается только благодаря ее стараниям. Были такие случаи, когда родители хотели развестись. Я не уверен, но мне кажется, что моя болезнь их сплотила, хотелось бы в это верить.