Невинные тайны

— Павлик, — сказала Аня, — ты мне нравишься.

Он хмыкнул, но сдержал себя, ничего не сказал.

— Мне кажется, что и я нравлюсь тебе. Но я объясню, почему ты нравишься мне. Во-первых, ты умен. Во-вторых, сдержан. В-третьих, глубоко Порядочен. Наконец, очень надежен. Ты понимаешь, на тебя можно положиться. Это такая редкость в нынешних мужчинах.

— Неужели? — усмехнулся Павел.

— Не перебивай, — попросила Аня жалобным голосом. — Иначе я сорвусь.

Она помолчала, видно, успокаивая себя.

— Ну так вот. Я знаю, что такой человек, как ты, способен на глубокое, сильное чувство. И не способен на предательство. И я прошу тебя, женись на мне!

Павлу показалось, что его свалили с ног. Еще в школе была такая шутка, слегка дурацкая вообще-то, — к тебе подходят и слегка толкают прямо в грудь, очень даже несильно, можно бы отступить на полшажка, и все, но сзади присел на корточки еще один мальчишка, ты запинаешься о него и летишь кубарем от этого слабого толчка. Все случается в одно мгновение, это падение молниеносно, и сознание не успевает зафиксировать происходящего — только результат: ты лежишь, и даже понять нельзя, как ты оказался лежачим.

Нечто подобное испытал Павел.

Он слабо пошевелился, но ощущение беспомощности не покидало его.

— Понимаешь, — сказала Аня, содрогаясь, — я погибаю! Может быть, я никогда не решилась бы на такие слова, но эти ребята…

Она повернулась к нему, взяла за руку. Ее ладонь обжигала.

— Паша, — проговорила она, — ведь они своим враньем цепляются за жизнь. Ты понял это? Они хотят быть — как все! Так почему я не могу?

— Успокойся, Аннушка! — сказал Павел, беря ее ладонь обеими руками.

— Не смей меня жалеть! — прошептала она. — Ты еще не все знаешь. Слушай.

Она дышала часто, и Павел почувствовал, как часто-часто бьется жилка в запястье ее руки.

— Я дрянь! — проговорила Аня. — Дрянь! Но мне надо выкарабкаться. А одна я не смогу. Помоги!

— Ну что ты так!

— Подожди! Ты вот спрашивал, чего я здесь. Не хожу по улице Горького. Замуж не иду. Да, Паша, я уже находилась. Нагулялась по горлышко. И замуж сходила, вернее сбегала. И ребенок у меня есть, только об этом никто не знает. Почти никто. Отец мой меня прикрыл. Он хоть не воевал, а военный. Знает свое дело. Честный до посинения. Вроде тебя. В общем, как стала заметна моя брюхатость, маманя меня со свету сживать начала. Где ты была? Чего молчала? Дрянь, потаскуха и так далее. Сама, ясное дело, убивалась, дипломатов, как ты говоришь, мне готовила, женскую, так сказать, карьеру, чтоб жить за пазухой у влиятельного мужа, а я ее подвела, втюрилась, дура, в одного красавца, а он проходимцем оказался, уже женатый, банально до идиотства. И так моя мамочка на меня жала, так проклинала, так приблудным ребенком корила, что всю-то жизнь он мне переломает… В общем, скрутила она меня. Сговорились мы так, что я по санаториям поехала, в один, в другой, чтобы, значит, меня соседи беременной не видели, отца она обманывала, заставляла путевки доставать всеми правдами и неправдами, мол, плохо я себя чувствую, а потом уехала я в один маленький райцентр и родила мальчика. Предварительно написав заявление. Страшно сказать… Что отказываюсь от него. Вот так. — Она набрала воздуху и проговорила одеревеневшим голосом: — Казни, Паша, казни!

Ему стало как-то не по себе, последняя фраза эта, сказани гортанным, не Аниным голосом, показалась фальшивой, чрезмерно страдальческой, не совпадавшей ни с ее прежней беззаботностью, ни с самим ее поступком — если не врет, конечно! — жестким и даже жестоким, какой не способна смягчить запоздалая патетика.

Может быть, вздрогнул сам Павел, а может быть, его отчуждение передалось Ане, но она выпрямилась, вырвала свою руку. Сказала, отвернувшись:

— Ну вот, теперь ты знаешь обо мне все.

— Ты что-то говорила об отце?

— Да. Он вернул Славика. Он, а не я.

Покой и благоденствие царствовали в застывшем ночном пространстве, а тут, на скамеечке между двумя кипарисами, такая буря гремела!

— Он военный, я говорила тебе, полковник, так вот когда мы с мамочкой вернулись домой, он расстегнул кобуру, достал пистолет и… знаешь что сделал? Приставил к собственному виску. И сказал мне: «Есть, — сказал, — такое понятие, как человеческая честь. Если ты забыла о ней, то я… Словом, где ребенок? Я сказала. Он потребовал, чтобы я написала новое заявление забрал мой паспорт. И ушёл. Мать не проронила ни звука. Через сутки Славик был дома. Отец усыновил его. Теперь мой собственный сын доводится мне братом».

Наконец она замолчала.

— Так не бывает, Аня! — сказал Павел. — Что-то ты наговариваешь на себя.

Она коротко засмеялась, будто всхлипнула.

— Вот видишь, — сказала Аня, — сразу стала тебе противной А еще десять минут назад…

— Десять минут назад ты перечисляла мои достоинства и предлагала жениться на тебе. Но ведь, Аня, нужно еще кое-что. — Любовь?

— По-твоему, не обязательно?

— Ты сильный человек, ты полюбишь, да и я ведь не уродина.

— А ты?

— А я буду ноги тебе целовать до самой смерти!

Павел искренне возмутился:

— Какой кошмар!

— Павлик! — сказала она сквозь слезы. — Разве ты не понял? Я о спасении прошу!

Павел решительно поднялся, протянул Ане руку.

— Идем, уже поздно! — сказал он жестко.

— Ты презираешь меня? — проговорила Аня.

— Не говори глупостей.

Она как будто умылась разом, сказала устало, но и спокойно:

— Вот видишь, Павлик, как дорого обходятся женщинам их прегрешения.

— Почему только женщинам? — возразил он. — Прегрешения обходятся дорого всем. И мужчинам, и женщинам, и их детям. Аня вздохнула и покорно пошла с ним рядом.

— Даже сейчас ты остаешься вожатым! — проговорила она укоризненно. И прибавила: — Порядочный из порядочных!

Женя места себе не находил, с мукой и стыдом вспоминая, что было потом.

А потом он просто убежал — после Зинкиных поцелуев. Вырвался от нее и быстро пошел по берегу, а она крикнула:

— Подожди! Женя!

Негодяй! Какой негодяй он был в те мгновения, и он повторял себе: стой, негодяй, ты не имеешь права уходить сейчас, но что-то в нем такое включилось, какие-то непослушные ему моторы, и он ушел, вернее — убежал, а еще точней — отбежал. Да, отбежал и потом все-таки остановился, обернулся, но было поздно, и ничего ей не объяснишь больше — никогда, никогда! Зина бежала тоже, только в другую сторону. Они разбегались. Надо же, разбегались, поцеловавшись и поверив друг другу.

Почему? Что это значило? Как так вышло, что он пожалел Зинку и та поняла, каким-то необыкновенным чутьем почувствовала это и поверила Жене, а он — надо же, такой надежный, такой твердый, умеющий говорить с людьми человек! — вдруг так по-детски испугался, не нашел даже сил в себе, чтобы договорить с Зинкой до конца…

Хотя — до какого еще конца? Он узнал про нее все, что она хотела сказать. Главную ее тайну. Он целовался с Зинкой, и не важно, что сам стоял, как младенец, руки по швам, и не отвечал на Зинкины поцелуи — он слушал ее, он целовался, и он сбежал.

Женя походил на звереныша, прогнанного стаей за великое прегрешение — хотя вряд ли бывает такое в природе. Да и не прогонял ведь его никто. Сам он, сам себя прогонял, сам не мог никого видеть и бродил от одной заросли к другой, независимо от сознания осторожно осматриваясь по сторонам, когда надо было пересечь асфальтовую тропу, выжидая, если по ней шли люди, петляя среди деревьев, усаживался на траву, лежал на ней, закрыв глаза, снова поднимался и брел неизвестно куда и зачем, и все-таки сохраняя при этом правила предосторожности, которые освобождают от объяснений и ненужных разговоров, пусть даже самых безопасных.

Привыкший к рассудительности и к простой мысли, что большинство человеческих неприятностей происходит от неумения людей управлять собой, Женя ловил себя на отчетливом ощущении, что ни черта у него не получается! Что он не может совладать с собой, и его побег от Зинки, его нежданный страх никак не совпадает с собственными убеждениями, такими, казалось бы, надежными и не раз проверенными.