Пилат

«Ах, — сказал кардинал, — то же самое относится к католическому вероучению и к исламу тоже, хотя ислам впервые выдумал идею фатализма. В исламе тоже считается хорошим делом в поведении следовать заповедям Бога, и хорошее поведение вознаграждается, а непослушание считается грехом, за которым следует наказание. Однако это предполагает свободу воли и ответственность самого человека. При этом непонятное заключается в том, что это противоречие, логически неразрешимое, в действительности всеми людьми воспринимается без труда. Гете сказал, что можно себя чувствовать связанным только на один миг, чтобы в следующий миг чувствовать себя свободным, и чувствовать себя на один миг свободным, чтобы в следующий чувствовать себя связанным. Мы, люди, видим противоречие только теоретически, а практически мы не принимаем его во внимание. Для критического мышления синтез невозможен, и только мистерия может его создать».

Теперь верховный судья проявил некоторое нетерпение.

«Скорее всего, — сказал он с миной судьи, который старается сгладить остроту спора между слишком долго дискутирующими партиями за свое понимание вещей, — скорее всего, произойдет так, что даже наши самые свободные волеизъявления будут служить для исполнения воли Бога, о чем и молился Господь на Масличной горе: «Не как Я хочу, но как Ты», что означает одно и то же. Короче говоря, предсказанное обусловлено поведением того, о судьбе которого идет речь. В иудейском народе, во всяком случае, жило и страстное желание, и чувство обязанности, когда речь шла о борьбе за дело, которое одновременно было собственным национальным спасением и волей Иеговы. Враги нации были также, или прежде всего также, врагами единственного правомочного господина нации, а именно Бога, и таким образом к вере в Бога примешивалась квазисолдатская верность ему, Богу, как прокуратору. Это придавало при сопротивлении стойкость, которой не было в истории ни у одного другого народа. Мы можем считать, что именно в высших точках иудейского сопротивления теократическая мысль была самой важной; и доказательством этого является образ, который известен нам как высший символ национальной борьбы иудеев, — так что возвращаюсь собственно к теме».

«Да, — сказал кардинал, — сделайте это. Вернитесь к этому!» И верховный судья через несколько мгновений продолжал:

«Пророчество о конечном триумфе Израиля находит свое высшее выражение в образе мессии, посла и полномочного представителя Иеговы, который должен появиться в заранее указанное время, чтобы завершить возвышение Израиля. Он победоносное и осиянное явление, перед неотразимой силой которого враги падают во прахе, он наследник Давида и тот, кто возобновит его величие. Но по другим источникам, этот мессия бен-Давид является лишь предтечей так называемого мессии бен-Иосифа, что означает, что первый посланник и Спаситель должен был происходить из рода Иосифа, и лишь тот, кто по существу был лишь вторым, — из царского дома, дома самого Давида. Во всяком случае, снова возникают два Спасителя, и возможно отношение Иоанна Крестителя к Христу основывается на подобных представлениях: из какого бы дома он, Креститель, ни происходил, он чувствовал себя лишь предшественником и провозвестником того, кто должен прийти после него и кто настолько силен, что он, Иоанн, не достоин даже развязать ему ремни на обуви. Иоанн крестил водой, а тот, кто должен прийти после него, и «под шагами которого пустыни вскрикивали от радости и, как лилии, расцветали», будет крестить огнем и Святым Духом.

Но нам здесь не следует размышлять по поводу того, считают ли иудеи Иисуса первым иль вторым Спасителем, мессией бен-Иосифом или мессией бен-Давидом, или должны ли были считать, — для нас он и тот и другой; и предание действительно потом дает его отцу имя Иосифа, и тем самым и сам Иисус становится представителем рода Давидова, хотя и зачат святым духом непостижимо таинственным образом. Во всяком случае, можно измерить, какое огромное значение имела вера в то, что мессия происходит из рода Давида, для динамики возвышения народа. Брожение, которое является предпосылкой каждого подъема, присутствовало и в то время критического пасхального праздника, и этот подъем действительно произошел. Когда к этому напряжению всех душ добавилось также убеждение в появлении мессии, должен был произойти весьма мощный подъем. Но восстание оказалось вскоре подавленным. Возможно, это восстание было предпринято без учета реального соотношения сил, вроде так называемого детского крестового похода, и это в том или ином случае можно понять, если воодушевленные повстанцы считали, что на их стороне будет чудо. Во всяком случае, и то и это движение выдохлось. Но если мы о детском крестовом походе, хотя и с известным недоумением, кое-что знаем, то восстание в Иерусалиме оказалось таким незначительным событием, что мы, не говоря о кратких упоминаниях у Марка и Луки, в хронике того времени никаких сведений о нем не находим.

Мессия обозначает свое появление знамениями и чудесами; пророк из Галилеи явил много знамений и чудес. Весть о том дошла до Иерусалима, разрастаясь как снежный ком, как это бывает в случае распространения неконтролируемой информации. В принципе, для мировоззрения того времени в сообщениях об Иисусе чудеса присутствовали как нечто само собой разумеющееся. Нарушение законов природы сверхъестественными силами для людей того времени отнюдь не означало искажение картины мира, ведь они чувствовали себя окруженными божествами и демонами. Сообщения о чудесах Иисуса можно было в том или ином случае не подвергать сомнению. Как правило, в них верили даже люди, которые еще долго не верили в божественную миссию Христа. Сам Иосиф Флавий, иудей, который явно противостоял учению Христа, говорит об Иисусе как о чудотворце; и современные, и более поздние приверженцы иудейского учения считали Иисуса, по крайней мере, заклинателем демонов и душ умерших, они утверждали даже, что он мертвых поднимал из их могил к жизни, а в конце он и самого себя вызвал из могилы своим заклинанием. Фарисеи и книжники, интеллектуально образованные люди, какими они уже были тогда, сомневались в воскрешении до воскрешения, после воскрешения в этом никто более не сомневался. Лишь называли предосудительными причины этого воскрешения.

Так выявился образ, с которым могли связываться мессианские надежды; и поэтому неудивительно, если в критической фазе национального сопротивления души страстно открывались такому представлению, которое, казалось, их смелому устремлению гарантировало успех».

«Однако, несмотря на это, не забывайте, — сказал кардинал, — что, по свидетельству евангелистов, Господь ни разу не сказал ни слова, которое можно было отнести к политической деятельности мессии. Господство мессии должно было начаться лишь с Parousie — воскрешения, с его появления в облаках, которое становится видимым лишь после крушения земного мира. В этом мире он не должен был выступать на полях сражений в блеске победителя, а должен был спасать людей и вести их в Царство Божие; таким образом, это полностью согласуется со словами, которые он потом произнес перед Пилатом».

«Вы, конечно, видите, Ваше Высокопреосвященство, — сказал верховный судья, — что при жизни Христа даже его ученики не могли составить о нем чисто спиритического мнения, и это четко видно из того, что он сам снова и снова уличал учеников в несовершенстве их понимания. Однако полностью исключено, что возбужденное население Иерусалима свои мессианские надежды облекло в такой образ, который соответствовал терпеливому служению Иешуа. В смысле своей тайной миссии он являлся возвышенным, но по внешним признакам — жалким явлением, «его образ был менее привлекателен, чем образы других людей, и его внешность была более жалкой, чем внешность других детей человеческих, он был самый презираемый и самый недостойный, он был полон мук и болезней, да, его настолько презирали, что лицо прятали от него…»

«Да, — сказал кардинал, — всем этим Господь был перед Пилатом, по пути на Голгофу и на самой Голгофе, где Господь висел на кресте, и я прошу Вас не забывать, что всем этим он был для нас».