Чары. Избранная проза

И оставалось нам только скучать, как скучают люди, обманутые в своих ожиданиях, но вынужденные это утаивать и скрывать. На самом же деле дачное соседство казалось нам утраченным раем, и на туристское снаряжение мы взирали как на раскаленные пыточные щипцы. Да, особенно я. Дорожная жуть явилась мне во всем своем омерзительном, тошнотворном обличье, и один лишь Виля не унывал, не скучал — напротив, он был в восторге от нашей одиссеи.

Нас с Люсей это слегка настораживало, и невольно закрадывалась мысль: а не догадывается ли Виля, что он нежеланный третий, и не старается, ли показать в отместку, как ему хорошо в нашем обществе, как он доволен и счастлив? Но затем эти подозрения отпали, и мы должны были признать: нет, не догадывался и, как, ни странно, был просто счастлив. Счастлив и — вопреки нашим ожиданиям мести — благодарен нам за то, что мы уговорили его поехать.

Виля ликовал и блаженствовал, заставляя нас плестись с рюкзаками по двадцать верст в день и почти не давая времени на отдых. «В дорогу! В дорогу! Трум-ту-ру-рум!» — сигналил он, приставив ко рту сложенную трубкой ладонь, лишь только мы находили местечко для привала и в изнеможении сбрасывали рюкзаки. Так он подгонял нас, тормошил, торопил, подбадривал и, в конце концов, совсем замучил.

— Хватит! — со слезами на глазах воскликнула Люся, когда мы неизвестно куда пробирались сквозь колючки и заросли, и ее отчаянный вид служил доказательством того, что, однажды остановившись, она больше не сдвинется с места. — Я не могу! Я устала! Это пытка!

— Да, пожалуй, пора возвращаться, — виновато произнес я, чувствуя себя предателем перед Вилей.

И эта заранее признанная вина заставила его обидеться на меня больше, чем на Люсю, словно не оставляла ему ничего, кроме необходимости меня простить и подчиниться общему мнению.

— Ну вот… — Он вздохнул, состроив жалкую гримасу, словно я предлагал ему, вырвавшемуся на волю, снова вернуться в клетку. — Такие озера, сосны, камни, мхи, а вы — возвращаться!

— Дорогой, обещаю, камни мы тебе найдем, но только не мучь нас больше! Я раскаиваюсь в своей нелепой затее. Зачем нам этот север! Эти комары! Ты был прав, когда отказывался сюда ехать, и мы с тобой полностью согласны. Навестим деда Осипа, побудем у него недельку, отдохнем, а потом — в Москву. Тебя ждет твой мольберт, твои холсты, твои краски, твоя палитра. — Люся старалась удлинить перечень предметов, который позволял удержать внимание мужа на спасительной мысли о необходимости смены декораций.

— Но мне здесь так нравится! Я словно заново родился, я ожил, воскрес! Я впервые понял, что такое север!

— Жаль, что ты не понимаешь многого другого. Но мы тебе объясним, — сказала Люся, из жалости, к мужу улыбаясь ему так, словно он был человеком, не нуждавшимся, ни в каких объяснениях.

Восторженность Вильямчика казалась нам глупой, смешной и неуместной, и мы с Люсей снисходительно удивлялись его способности всему радоваться, всем восхищаться. Нам казалось, что тот, кто причастен творчеству, не должен позволять себе такую бесхитростную наивность, а, напротив, ему подобает вести себя так, чтобы в его облике угадывалось нечто совсем другое — искушенность в страстях, пресыщенность наслаждениями, тайная порочность и склонность к утонченному разврату. Тогда — это художник, демон, а не агрегатик! И нам с Люсей приятно льстило, что, хотя мы были и не слишком причастны, в нас угадывалось.

На одном из привалов, когда мы с Люсей выскребли ложками котелок с кашей и в осоловелом изнеможении людей, утоливших свой голод, замерли, поникли, прислонившись спиной друг к другу (вот она, пресыщенность наслаждениями!), Вильямчик ткнул пальцем в карту и сообщил, что поблизости есть часовенка, чудо архитектуры, построена без единого гвоздя. Мол, дружно встаем и через полчаса будем там. Мы с Люсей возроптали и наотрез отказались. Виля с каким-то ребячливым вздохом проглотил обиду, попыхтел, потоптался на месте и снарядился в путь один.

Мы только подсмеивались…

Виля ушел, и было перед нами тихое озеро с кривизной камышового берега, мелколесьем, спускающимся к воде, крапленными янтарем валунами и слоистыми плитами известняка. Были сосны с черепично-красной корой, мшистые бугры с лиловыми бусинами ягод, и мы с Люсей вознаградили себя за однообразие немудреных походных удовольствий. Мне было позволено почти все…

Вильямчик тоже вернулся вознагражденный, восторженно расписывая нам, что за великая вещь деревянная архитектура, венцы, гребешки, и вызывая меня на спор, чтобы доказать ее превосходство над итальянской, каменной. Бедняга, он был слеп, считая меня поклонником архитектуры…

По желанию Вили, совпавшему с нашим невысказанным желанием, мы задержались на стоянке: он мечтал живописать свою часовенку, а мы изнывали от жажды остаться вдвоем. И лишь только Виля с этюдником на плече исчезал в зарослях прибрежного камыша, Люся царственным жестом маленькой женщины, уверенной в своем могуществе, подзывала меня к себе… После того как мы бросались друг к другу, досадливо и нетерпеливо срывая с себя одежды, ликуя, блаженствуя, упиваясь своим первобытным бесстыдством, нас вдруг охватывало чувство вины перед Вилей. И притихшие, пристыженные, смиренные, мы приносили ему обед.

Приносили, заботливо черпали половником и наливали из закопченного котелка в миску. А сами заглядывали в этюдник, на котором отобразились следы мученичества: часовенка так, часовенка эдак, при полуденном солнце, солнце за облаками и проч, и проч. Не слишком ли просто и бесхитростно?! Все-таки искусство — это не котелок со щами и не ведерко с кашей…

Унося опорожненный живописцем котелок и ведерко, мы с Люсей бродили и целовались. Целовались с нежностью, которая нераскаявшимся грешникам заменяла прощение. Озеро янтарно рыжело от водорослей, крестики сосновой шелухи вертелись в воздухе, облезлой белкой скакала на ветру ветка орешника. Мы заваривали чай на костре, и плыл над озером дым…

— Все-таки жаль его, очень жаль, — сказала Люся, вздыхая так, как, будто до этого она принимала за жалость нечто другое и лишь теперь поняла, что значит жалеть по-настоящему. — Какой-то он смешной, нелепый и несчастный…

— Ну, почему же? — Когда при мне жалели других, я больше всего боялся, как бы и во мне случайно не обнаружился повод для жалости, и поэтому осторожно пытался внушить, что и другой ее не слишком заслуживает. — Он по-своему счастлив. Счастлив тем, что доверчив. А доверчив потому, что кроток. Кроткие же, как известно, блаженны. Ха-ха-ха!

Люся посмотрела на меня так, словно до того, как она услышала мой смех, она думала обо мне лучше.

— Не понимаю, что тебя развеселило.

— Могу объяснить: я смеюсь над самим собой. Я ведь тоже всего лишь доцент, а не академик. Ни одной книги в жизни не написал.

— Не написал и гордись. Лучше вообще не писать, чем писать то, что другие пишут.

— Глядя на нас, и не распознаешь, кто из нас в каких списках числится…

— Мне кажется, ты на что-то намекаешь. Только не слишком удачно…

— Я намекаю на то, что теперь у тебя появился лишний предлог для того, чтобы сравнивать меня с мужем. И вот ты сравниваешь, сравниваешь, сравниваешь!

— Вас нельзя сравнивать, ведь ты не просто лучше. Ты — это совсем иное дело, — произнесла Люся так, словно что-то лишь ей одной ведомое мешало уподобить меня Виде.

Дождь этот начинался медленно, за лесом долго погромыхивало, ворчало, вспыхивали бледные зарницы, и от безветрия казалось, что воздух накрыт глухой, тяжелой шубой духоты. Затем эту шубу словно сорвало, внезапно ударил ветер, и полетели крупные, сплющенные капли, прибивая дорожную пыль. Началось! Мы с Люсей — мигом в палатку, задраили полы, застегнули молнию. С краев все равно подтекало, и были мы с Люсей в восхитительной тесноте… Прижимая ее к себе, я с усмешкой представил, как сиротливо мокнет сейчас Вильямчик, прячась под деревом и заслоняя от капель свои холсты. Зато над нами Зевс-громовержец восседал во всей красе!