Прокол (сборник)

С каждым твоим движением я упиваюсь тем, что тебе хорошо. Я люблю тебя за то, что так сильно люблю тебя, и люблю тебя за то, что ты так любишь меня, и люблю себя за то, что я столь желанна и любима, и за это ещё больше люблю тебя, и так в другое свободное утро мы бы снова и снова любили друг друга так и сяк, любили бы каждый сам себя и другого, любили б тебя и меня по отдельности и любили б обоих вместе, но…

— Послушай, — я шепчу тебе на ухо, когда расплетаются наши тела, — ты знаешь, что…

— …нас ждет мамь.

— Нам надо собираться, — я нехотя тебя поторапливаю.

— Без сомнений, — ты соглашаешься, — но это ещё не всё.

— Нет-нет, — я сопротивляюсь, — на этот раз всё! Ну, милый! Ну, можем же мы, двое взрослых людей…

— …уже не в первом пылу страсти… — ты вставляешь свое излюбленное, –

— …один раз собраться и начать утро нормально, как все! — я заканчиваю мольбой.

— Одним словом, без амурчика? — рассуждаешь ты на полном серьёзе.

— Совершенно и окончательно — без! — я фыркаю. Это одно из наших обычных утренних соглашений. Как правило, сразу за ним следует амурчик…

— А что же оно такое — амурчик? — лукаво спрашиваешь ты. — Мы ведь должны определиться на точной терминологии! Иначе, как избегнуть того — не знаешь чего? Вермута, что ли?

Ты дурачишься. С вермутом это никак не связано. Амурчиком мы на своём — сугубо нашем, на двоих, — языке называем то, ну, как бы поприличнее сказать… Почему-то это вообще не предусмотрено прилично сказать! Ну то, что у нас сегодня с утра уже было и что потом опять было, — это мы называем амурчиком.

— Чтобы полноценно избежать амурчика, ты должна чётко понимать, что это такое и как с этим бороться, — ты начинаешь просветительную лекцию, такую милую и знакомую, что…

— Во-первых, мы должны решительным образом избегать этого, — вот последний шёпот, который твои губы ещё способны посвятить моему уху, потому что они уже слишком заняты малюсенькой, не в силах сопротивляться мочкой… А продолжать и вовсе не стóит, ибо твой медовый язык добрался до самой моей барабанной перепонки, делая её глухой к любым продиктованным разумом соображениям.

Моё тело проснулось. Твои пальцы, губы и язык полностью в моём распоряжении, а я — вся в их власти. Этот выход уже посвящён мне, только мне. Твоё тело не просыпается сразу после амурчика — после того, который был твоим уже по-настоящему, пока меня только пробуждал, — но это не мешает тебе наслаждаться моей страстью, созерцать мою неповторимую в такие моменты женскую красоту, равной которой ты никогда в природе не встречал, и до самой отдаленной клеточки твоего тела чувствовать свою мужскую силу, равной которой в природе нет.

Взрыв моего блаженства немой как все неподдельное. Чудесное расслабление после него совсем не мешает продолжать амурчик: я погружаюсь в твои объятия, вновь вволю упиваясь и твоим бокалом.

— Ну, как? — отдышавшись, справляешься ты. — Теперь ты поняла, что такое амурчик?

— Да! Только теперь! — я тебя несказанно люблю. — Ну, можем мы, в конце концов, встать и собраться — полностью и окончательно без него?

— Знаешь, мне кажется, что теперь мы и вправду могём!

Крепко, но сорвано обняв тебя — в твоей моготе я всё-таки никогда не уверена! — опускаю ноги через край кровати, беру со стула твою джинсовую рубашку и проскальзываю в неё. Она поглощает меня, как халат до колен, и окутывает облаком твоего запаха. Я отправляюсь в ванную. Щёки, шея, уши, грудь — всё осыпано пламенеющими лепестками роз. Если было очень-очень хорошо, они меня долго-долго не покидают… «Такой как раз явиться к маме!» — улыбаюсь я сама себе.

Часы показывают два. Мама нас уже ждёт. Я стою у зеркала и рисую лицо. Выгляжу именно так, как провела утро и охотно вела бы день напролёт. Но я себе дико нравлюсь: натёрлась душистым бальзамом, колготки упречно безупречных очертаний вула в выскочно острые туфельки… Только с платьем пока не определилась. Всё ещё в джинсовой рубашке обратилась к тебе с вопросом, как же, в конце концов, одеваться, но ты чистил зубы и ничего более ценного своего обычного «быстро» пролепетать не смог. «Ага, типа, без амурчика, да?» — я, было, переспросила. Ты игриво показал зубной щеткой на мою, вернее, твою приоткрывшуюся рубашку и сказал: «Ешли хы в хаком виже бужешь шахаться по хому, беш амухшика тхудно бухет». Дурень эдакий! Ну для кого, скажи, я стараюсь быть красивой, коль не для тебя?!

Так, лицо я закончила. И знаешь, всё-таки этой своей болтовнёй ты мне помог выбрать прикид! Я себя сегодня прекрасно чувствую в джинсовых тонах, значит, надену джинсовые шорты и джинсовую блузочку, и пофиг, если кто-нибудь будет в вечернем наряде: у нас сегодня джинсовое настроение!

Накрасила ногти, вею их, рубашка раскрывается, и я чувствую себя неотразимой. В дверях возникаешь ты. Без слов. До пояса голый, с влажным ртом, немного растрепанный и… Но на часах уже почти три!

— Даже не смотри на меня! — я сама себе кажусь такой блазнящей, что лучшая защита — нападение. — Посмотри на часы и — чтоб за минуту построился!

Ты подходишь сзади и, кончиками пальцев скользя мне по шее и плечам, норовишь открыть грудь. Мой милый — развратник! На мгновение поддавшись ласке, я беру себя в руки и хитро выворачиваюсь.

— Нету льзьи! — я могу сопротивляться лишь словами, потому что ногти ещё не высохли. — Сейчас — не малю-сень-кей-шей! Вечером!

Ты хватаешь меня вновь. Рубашка распахнута, соски трепещут, натянутый капрон втёрся в лоно, ноги в отпоре напряжены по самый пупок, руки как на распятье, полная беспомощность в твоих звериных лапах — даже волнующее…

Послушай, милый, ну, вечером же!

Но ты уже оголяешь мне плечи…

— Да ведь так мы вообще не тронемся!!! — я чуть ли не сержусь. Чтобы вырваться, следовало бы высвободиться из рубашки, но тогда лак останется в рукавах… Я крепко сцепляю пальцы и яростно карабкаюсь в твоей хватке.

— Отпусти свои мелкие коготочки! — твои большие клешни расцепляют их бережно, но железно… Ты трёшься о мою спину, рубашка сползает вниз и обнажает меня, одновременно связывая руки. Но я же сказала — нет! Моё лицо сереет в последнем усилии сохранить серьёз: сейчас либо отдамся течению, либо смех до упаду — что приведёт опять-таки к тому же.

Нет!

И я сражаюсь сурово и беспощадно. Мой напор застаёт тебя врасплох, я вырываюсь и бросаюсь к двери, но ты меня ловишь за подол рубашки. Я резко поворачиваюсь к тебе, чуть ли не свивая руки в узел, лягаюсь, не попадаю, и знаю, что и не хочу попасть, но лягаюсь снова и снова. Ты ловишь меня за лодыжку; я беспомощно прыгаю назад, выпрыгиваю из туфли и падаю на мягкий ковёр. Ты тяжело садишься на мои колени и вжимаешь мои связанные руки в мои же бёдра. Грудь дёргается в бессильных всхлипах. Ты грубо переваливаешь меня и вскидываешь на четвереньки — в обнажённых колготках, в одной туфле, со скрещёнными на спине в твоей смирительной рубашке руками, грудью и лицом в ковёр… Одолённая и сдавшаяся. Покорённая и отдавшаяся.

Твои пальцы, опять нежны, хоть столь дерзки всего миг назад, легонько выводят черты на натянутом капроне. В бёдра вжимается твоё мужинство, разинутое к бою: твёрдое, гладкое и острое. «При настоящем мужчине всегда нож», а ты самый что ни на есть настоящий: ткань умирает с жалобным треском, прохладное остриё лишь едва касается самого уязвимого и утаённого, лишь мимоскользком задевает самое заветное и запретное, но я вздрагиваю, как ужаленная… Амурчик на этот раз будет еретичнее! Это меня всё ещё пугает словно в первый раз, аж сковывает — как загипнотизированную змеёй птичку. Я знаю, как это пьянит тебя, и меня тянет снова и снова почувствовать, до чего ж ты, самая бережная из всех непреодолимых сил на свете, хрупок и щадим в моей слабости. Любое движение, что покажется тебе неприязненным, спугнёт амурчика. И я задерживаю дыхание — как змея, гипнотизируя птичку…

Сижу на ковре растрёпанная, с горящими щёками. Лицо размазано, копыточки стёрты, колготья изнасилованы… Собираться придётся с нуля. А мамины тётки скоро домой тронутся!