...А до смерти целая жизнь

Помнишь слова песни: «Ты в письмах своих приходишь ко мне…»

«3 февраля.

Написал сегодня днем, не надеялся, что вечером будет время, а оно как раз есть. Чувствую, что в привычку вошло писать тебе перед сном. Это потому, что хочу чаще видеть тебя во сне…

Будет, все еще будет. Радостно мне от этой мысли, очень радостно. И нестерпимо хочется чувствовать рядом тебя.

Нет, не бойся, до смерти не четыре шага. До смерти еще — целая жизнь…»

Я не знаю, о чем думает она, Татьянка, читая это письмо… Наверное, о целой жизни, огромной и счастливой, с любимым. Я знаю больше того: если б ты понял вдруг, что смерть — вот она, даже тогда продолжил бы письмо так легко, как продолжаешь это.

«Был у нас один парнишка, звали мы его «до смерти четыре шага». Я такого тощего человека еще в жизни не видел. И была у него одна странность: если за ночь он раз семь-восемь не встанет покурить, то думает, будто от этого земля расколется. И что интересно: курил страшно, а папирос своих никогда не имел, все ходил по казарме из угла в угол и «стрелял». Подойдет, дернет за руку и шепнет на ухо: «Дай закурить».

Но это к слову. Вообще говоря, люблю наблюдать за людьми. До чего интересные встречаются… Есть один солдат белорус, этот смешит всю роту рассказами типа баек деда Щукаря. Спим мы с ним рядом и нередко долго не можем уснуть. Вот он услышит, как кто-то закашляет, и, не думая долго, замечает:

— Этот не перезимуе…

Или услышит храп в дальнем углу и посоветует:

— Прирежь его, шоб не мучався.

Работал он как-то вместе с одним узбеком, оба по-русски плохо понимают, и вот он печалился после:

— Змучався я з ним: он мне по-своему толкуе, а я ему по-своему, оба ни черта не понимаем, вот и сидишь — переводишь, переводишь…

Да, кстати, коль речь зашла о переводах: скажи, Татьянка, как дела с английским? Смотри не подкачай! Надо тянуть на отличный диплом.

Пиши мне хоть немного о том, как твои дела в техникуме. Я сейчас с благодарностью вспоминаю его, техникум, ведь в его стенах мы нашли друг друга…

Пора спать. Завтра с утра на работу».

«4 февраля.

Родная, здравствуй!

Вот и еще один день кончается. Через пять минут будет 5 февраля. Все солдаты спят, один я, грешник, злостный нарушитель распорядка дня, не сплю. Письмо тебе — как вечерняя молитва, без которой не могу заснуть. Вот за стеной «пропикало» 12. Значит, кто-то еще не спит, слушает радио… Ага! Привет, страдалец! Я так и знал, что он придет, полуночник. Разреши представить тебе моего товарища по ночным бдениям: младший сержант… нет, просто Вовка. После отбоя мы обычно остаемся с ним в этой комнате и говорим. О чем? Обо всем, что волнует. Короче, философствуем.

…Тебе не кажется, Татьянка, что мои письма очень короткие? В самом деле, прочитаешь письмо за одну-две минуты, а знаешь, сколько времени я пишу его тебе? Обычно час-два. Это все Вовка, злодей, отвлекает. Полчаса прошло, как начал писать. Донимает он меня сегодня, как обычно, своими мудрствованиями о любви. В общем, этически и эстетически развитый парень. Только спорить любит до победного конца. А сегодня плюс ко всему возымел наглость выиграть у меня две партии в шахматы. Это он, прямо скажем, зря сделал. Не подумал товарищ о своем будущем. Вот возьму и привяжу его ночью к кровати колючей проволокой. Пусть задумается над совершенным злодеянием.

…От тебя второй день нет письма, и мне уж как-то неспокойно. Скорей бы почта пришла.

Иду спать. Спокойной ночи и тебе, любимая».

«6 февраля.

Уже серьезно волнуюсь: от тебя четвертый день ничего нету. Грешу на почту…

Вчера не успел написать тебе: только-только собрался, а тут — на тебе, в 11 вечера вызвали. В машину — и вперед. Только что вернулся. Почти сутки, говоря нашим языком, «пахал»…

(А на общепонятном языке это значит, что ты целые сутки в морозной февральской степи искал «перерубленную артерию»: поврежденный кабель.)

…Сейчас валюсь спать.

Днем вчера подсыпало чуть-чуть снежку на наши голые сопки, а сегодня совсем по-уральски задувает февральский ветерок.

О господи! Письма не дадут написать спокойно. Старшина не отстает, составляй, говорит, наряд на кухню, и все тут. А я спать хочу. А ему наплевать. А мне тоже, в конце концов, извините меня! Как говорится, в трудную минуту выручает друг. Пусть Вовка составляет. Благо, ему делать нечего. Должен же я, в конце концов, выспаться или не должеп?.. И тебе найдется простить меня за короткое и неудачное письмо. Прощаешь?..»

«7 февраля.

Почему ты молчишь? Если не жалеешь меня, то пожалей хоть нашего почтальона, иначе ему от меня кое-что перепадет. Он, как только увидит меня, ноги в руки — и в каптерку, в единственное место, где он для меня недосягаем. Я ему проходу не даю. При каждой встрече вместо «здравствуй» говорю «давай письмо».

Татьянка, Татьянка, впервые в жизни я верю в счастье. Наше с тобой счастье.

А ты молчишь…»

В тот же день ты написал и нам:

«Получил еще два ваших письма. Сразу насчет удостоверения: выслал приблизительно неделю назад. Напишите, получили аль нет, бо на нашу почту надежда как в дождь на валенки.

О здоровье не беспокойтесь, все в норме, акклиматизировался. Работаю полегоньку, даже остается время на «поизучать философию» и на «пошляться по библиотекам». На «выпить бутылку водки» и на «дать кому-нибудь по морде» (это ты Бабеля вспомнил!) не остается. Ни времени, ни денег: после отпуска было слишком сильно желание мирских развлечений, чтобы от них воздерживаться: купил энное количество книг «на разные темы», дабы тренировать свою память, как говорится, «знанием всех тех богатств…». Тренирую. Может, что и выйдет толковое.

Целую. Ваш Саша».

Вот и пойми после такого письма, что творится на душе у сына. Ни тревоги, ни грусти, все вокруг хорошо, все спокойно. Не то что в письме к ней. Впрочем, закономерно.

«8 февраля.

Татьянка! Наконец-то получил твое письмо. Все объяснилось. Ты не писала потому, что пять дней не писал я. Но, хорошая моя, ведь я говорил уже тебе, чтобы ты не волновалась, если долго не будет писем, и еще раз повторяю, что здесь никогда не можешь точно сказать, что будет с тобой через минуту, это ведь не детский садик, а армия. И что я мог сделать, если пять дней безвылазно сидел в лаборатории и не мог отправить тебе письмо? А что будет, если я уеду отсюда, скажем, на месяц? Неужели ты целый месяц сможешь не писать? Я бы не смог…

Знаешь, если долго не будет от меня вестей и если тебе от этого будет очень трудно, то, я прошу, заходи к нам, к моей маме, и тебе станет легче, и маме тоже. Отбрось свою прекрасную скромность и заходи без стеснения. Тебя встретят как очень дорогого человека».

«9 февраля.

Мне становится легко, когда я слышу твой голос, и, чтобы слышать его чаще, я каждую свободную минуту перечитываю твои письма. Повторяю строки стихотворения и слышу, как твои губы повторяют:

Да, любимая, все еще будет… Я приеду, возьму тебя за руки и больше не выпущу твоих рук. Всю жизнь! А приеду я скоро… Сколько там на нашем календаре?

Знаешь, я все-таки поругаю тебя немножко. Значит, ты считаешь, что неспособна сделать меня человеком? И еще считаешь вдобавок, что, говоря об этом, я смеюсь над тобой! Татьянка, может быть, это грубо прозвучит, но, если услышу от тебя что-нибудь подобное, я побью… почтальона. Для начала. Смеяться? Мне над тобой? Вот это действительно смешно!