Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

Как бы там ни было, только с этого времени я стал «плевать» на «науку». И странно! чем больше я плевал, тем больше мне хотелось учиться. Это относится ко времени, о котором я рассказывать не буду. Я пресмыкался тогда в таких низменных сферах, в таких захолустьях, что вы, читатель, меня не заметили. Наконец я достаточно «охладился» и уехал в Петербург учиться.

Осень. Холодное петербургское утро. Город еще не проснулся; улицы почти пусты. Из труб словно дремлющих домов валит столбами дым, то черный, как отчаяние, то легкий и золотистый, как мечты легкомысленной барышни. И, расплываясь в высоте, как бы уносит с собою сновидения мирно почивающих обитателей. Чего-чего только нет в этих сновидениях! Какие там картины счастья и горя, столько балов, замужеств, денежных делишек, пикантных скандалов, высоких неудач и низменных голодовок, тонких ароматов и запаха сивухи!

Конечно, только сильно разыгравшееся воображение могло такими причинами объяснить причудливые формы дымовых клубов, их разнообразные цветовые оттенки и вес; но у молодого человека, сидящего в эту минуту на скамейке Екатерининского сквера, воображение разыгралось до крайней степени.

И немудрено: ему всю ночь грезились эти дома и их жители.

Ему всё снилось, что он вскакивает с постели, торопливо чистит свое лучшее платье, одевается, мчится на всех парах к Невскому и первый покупает влажный № газеты. Там на странице объявлений напечатаны строки, от которых зависит всё. Он жадно читает: «лошадь»… «кухарка»… «дрожки»… «студент»… «студент»… «студент-математик»… «студент-филолог»… «студент-естественник»… «нуждающийся студент»… «капуста»… «собака»… «девица»… «бедный студент-технолог». Он проникается необыкновенною нежностью к «бедному студенту-технологу» (ведь он и сам бедный студент-технолог) и в порыве благородных чувств протягивает руку товарищу, но нащупывает холодную стену, на минуту просыпается и скоро снова продолжает чтение: «Требуется учитель»… Ага! Вот он, всё! Он поспешно прячет газету в карман, как бы боясь, чтобы кто-нибудь не похитил его открытия, и бегом направляется по адресу, заботясь только об одном: как бы его не предупредил «бедный студент-технолог»…

Вот наконец и дом: хороший дом, должно быть, богатые люди живут. Он с замиранием сердца протягивает руку к звонку… Но в эту самую минуту дверь отворяется, какой-то молодой человек с счастливой улыбкой на лице торопливо вышел и побежал по тротуару (он! — мелькнуло у оставшегося молодого человека) и великолепный господин, с роскошными бакенбардами, в переднике и с салфеткой на плече, взглянул на него, то есть на оставшегося молодого человека, крайне презрительно, а впрочем, удостоил слова: «Учитель, вероятно? Не надо: есть!» — и, проворчав еще что-то, громко захлопнул дверь. Что такое, однако, проворчало это животное? Праздный вопрос! Сказано было довольно ясно: «Пошли шляться, голытьба»…

Молодой человек постоял немного, неподвижно глядя на недружелюбный дом, и вдруг с удовольствием заметил, что дом совсем скверен, аляповат, грязен и может принадлежать какой-нибудь пошлой и жирной бабе. Да, он ошибался, предполагая, неизвестно почему, что обладательница этого помещения элегантная дама с таким добрым, женственным выражением прекрасных глаз, что это выражение искупало и ее барство, и праздную жизнь и так далее. Теперь эта жирная баба, бесчисленное множество других жирных баб, жирных джентльменов, жирных лакеев, жирных швейцаров — превратились для него в нечто однородное, целое, бесконечно далекое, бесконечно холодное и бесчувственное, и он снова переносит нежность на «бедного студента-технолога», чтобы пожать ему руку и извиниться в подлости. Ведь эта болезнь соперничества, это гаденькое желаньице перехватить кусок — это ведь подлость, подлость!.. Он ускорил шаг и принялся бежать, но его платье вдруг расползлось.

Молодой человек вскочил, оделся, так как начало рассветать, и в самом деле пошел к Невскому.

Этот молодой человек — я.

— Кислятина! — раздался под самым моим ухом басистый голос, кто-то ударил меня по плечу.

— А, это ты, Злючка! — как можно ядовитее налег я на последнем слове и протянул ему руку.

Страшилин, после многих неудач и треволнений, тоже переехал в Петербург. Наши отношения уж не были так хороши, как прежде. Он смотрел на меня почему-то свысока, говорил в покровительственном тоне; но и я уже не благоговел пред ним. Я видел в нем ужасную загрубелость, жестокость и инстинктивно избегал его общества. Однако мы кое-как ладили.

— За местами охотишься? — хитро прищурился он, тяжело усаживаясь рядом.

— Странный вопрос: конечно, за местами!

— А я тебе говорю, плюнь ты на всю эту музыку. Будешь киснуть без толку, и ровно ничего из этого не выйдет.

— Прелестные мысли! «Плюнь»! Дай мне жрать, дай работу, так я плюну.

— Но ты подумай, ангел мой, что твоя охота за уроками не даст тебе ни того ни другого… Обучение завитых да надушенных купидончиков — ты ведь, собственно, к ним стремишься — не работа: а относительно жратвы имей в виду, что тебя всё равно прогонят…

— Да пойми ты, голова, что это у меня вовсе не цель, а средство. Добыть бы какой-нибудь ресурс, гарантировать себя от голода — и довольно. Тогда можно учиться. И почему ты думаешь, что непременно прогонят? Авось не прогонят.

— Место приказчика было в прошлом номере газеты — ходил?

— Ходил… Не взяли: посмотрел какой-то барин, узнал, что я «молодой человек», и отказал…

— Ну, вот видишь… Я и говорю, что прогонят. А впрочем, может быть, ты приобрел большие познания по части прилаживаний, манер… Тогда другое дело. Только нужно уж вести себя как следует, а у тебя вон штаны черт знает как заштопаны…

И он так колупнул щекотливое место на моем колене, что я чуть не крикнул. Мне стало не то что неловко, а больно. Я как раз накануне занимался починкою этой необходимой части туалета и был вполне убежден, что исполнил работу блистательно.

— Что же мне делать? Научи, коли знаешь, — произнес я голосом, в котором, к величайшей моей досаде, звучали слезы.

— Теперь ты, поди, спишь и видишь, как бы тебя всякие там прекрасные дамы в свое благородное общество впустили… И стало быть — прощай.

Я остался один и вздохнул с облегчением. «Бедные студенты-технологи» прошли мимо, не питая, по-видимому, относительно меня никаких враждебных замыслов; их место заняла какая-то старуха с корзиною; отставной генерал совершал утренний моцион, преимущественно маршируя возле памятника; прошло несколько гимназистов, с ранцами за плечами, пробежал какой-то неумытый мастеровой; прошел чиновник с портфелем под мышкой; у всех была своя определенная цель, каждый думал о своих делах, и никто не обращал внимания на бедного Кислятину, в холодном пальто и плохо заштопанных штанах, но с гордостью могу сказать — с таким сердцем, что оно могло бы вместить целый мир! Я скрестил на груди руки, опустил голову и предался тем неопределенно-грустным размышлениям, которые свойственно испытывать «молодому человеку» в моем положении. Очень может быть, что я забыл бы даже цель своего прихода, если бы звонкий женский голос не повторил несколько раз вопроса: