Последние назидания

Я старался вовсю, выходил на авансцену, когда этого еще не требовалось, задорно кричал свои реплики, корону нося по-свойски, принимал позы. Анатолий любовался мною, тая любовь, но подчас, когда я совсем уж невозможно пережимал и зарывался, делал-таки замечания – я полагал, для отвода глаз и конспирации. Ближе к премьере, когда я стоял на сцене в своей короне и наблюдал, скучая, как Анатолий в сотый раз показывает Золушке ее путь из поломоек в принцессы, случилось невероятное. На сцену вытащили широченный медный то ли котел, то ли таз, позаимствованный в столовой, который, как выяснилось, должен был изображать карету, сделанную, сами понимаете, из тыквы. Пока все пялились на это средство волшебных перемещений, послышался голос Анатолия: Галочка, тебе будет удобно, как ты думаешь? Ответом был такой знакомый мне по командам на линейке странного смешанного тембра, грудной, со звенящей нотой, голосок:

не волнуйтесь, Толя… Конечно же, кто ж еще мог в нашем лагере сыграть роль феи, волшебницы, рассыпающей вкруг себя одни прелестные улыбки и как бы обещая подарки? Мои кудри мигом взмокли под моей короной, которая разом показалась неудобной и тяжеловатой.

Машинерия была такова: днище посудины было натерто маслом, и она прекрасно скользила по неровному полу нашей самодеятельной сцены.

Тащил его, спрятавшись за кулисы, крупный пионер, причем так старательно и резво, что Гале Бебих в первый раз пришлось мигом присесть и ухватиться за края, чтобы не полететь вверх тормашками.

Впрочем, после нескольких упражнений оптимальная скорость движения была установлена, и уже готовая ударить по чурбану топором Тамара вдруг слышала за спиной характерный стук и скрежет, с каким всегда и появляются перед бедными девушками добрые феи в медном тазу. В своей роли Галя Бебих была невозможно хороша, поскольку ей очень к лицу пришлось почти прозрачное одеяние из крашеной марли, под которой можно было разглядеть белые трусики. Я бы репетировал и репетировал, тем более что мог, не отвлекаясь, подробно наблюдать свою любимую из-за кулис – она действовала лишь в первом акте, а я появлялся в жизни Золушки только во втором. К тому же, когда мы оказались членами одной труппы, Галя Бебих стала обворожительно улыбаться и мне, и то, что происходило со мной после того, как я ловил ее улыбку, нынче я назвал бы прозаически – повышением кровяного давления. Беда была в том, что точно такой улыбкой она одаривала и своего начальника, и режиссера Анатолия, и даже пионера, таскавшего ее в тазу по сцене.

Я плохо помню сам суматошный день премьеры. Была толкотня и бестолковщина, режиссер Анатолий метался и стенал, но улучил-таки момент и перед моим выходом ухитрился чмокнуть меня в щеку, что вовсе не прибавило мне настроения. Фея удалась на славу, зал рукоплескал ее обворожительной улыбке, Золушку подбадривали, и, будем справедливы, Томка держалась молодцом. Чего нельзя было сказать обо мне. По-видимому, актерское тщеславие решительно возобладало во мне над чистым вдохновением, к тому же я как мог старался произвести впечатление. Выход был удачен, раздались даже хлопки, потом наступила тишина. Я и сейчас помню весьма неприятное чувство, когда ты одиноко смотришь со сцены в зал. Отдельных лиц не разглядеть, но эта дышащая и пялящаяся на тебя толпа только и ждет, кажется, когда ты оскандалишься. Разумеется, так хорошо отрепетированные фразы стали путаться у меня в голове, и Анатолию пришлось из первого ряда, шипя, подавать мне реплики. Окончательно я оконфузился, когда вдруг встретился глазами с Галей Бебих, которая уже переоделась и оказалась сидящей рядом с Анатолием. Тут я споткнулся, причем не фигурально, но самым натуральным образом, чуть не упал, и корона покатилась с моей головы. И молчавший до того зал вдруг взорвался шиканьем и свистом. Особенно старались члены моей футбольной команды, мигом забыв и мои сказки, и мои подвиги на поприще разглядывания в щель статей голой поварихи.

Перед сном в палате мне сделали темную. Накрыв одеялом, мои товарищи по пионерским каникулам били меня старательно, с толком.

Как если бы мачеха, не зная еще ничего об ее светлом будущем, охаживала Золушку за непозволительные амбиции. Больно не было, поскольку избиение носило ритуальный характер. Было чувство несправедливости, и был, что самое неприятное, страх. Каким образом об этом стало известно наутро – не знаю, но после завтрака меня вызвали к старшему пионервожатому, он о чем-то спрашивал меня с отвратительно сочувственной интонацией, но я, конечно, все отрицал и, вопреки очевидности, поскольку синяки все-таки были, ничего не рассказал и не проговорился. Я уже тогда знал, что доносить на товарищей дурно, потому что тебя назовут ябедой, а что может быть дороже в лагере, чем незапятнанная репутация.

Здесь была такая традиция: после отбоя совершался обход. Иногда его осуществляли старший пионервожатый с вожатой отряда на пару, иногда он приходил со свитой, в которой подчас бывала и Галя Бебих. И вот через два дня после моей неудачной премьеры, обернувшейся боевым крещением, состоялся такой обход, после чего мои товарищи заснули мирным сном. Сказок я им больше, понятно, не рассказывал, да они от меня их и не ждали теперь. Палата спала, я лежал на спине, смотрел в открытое окно на далекие силуэты темных деревьев, на черное небо, чуть подсвеченное луной откуда-то сбоку, и мечтал о том времени, когда меня отсюда, наконец, заберут. Под полом скреблись мыши, в небе мерцали смутные звезды. Я почувствовал ее присутствие, ведь услышать ее шагов никак не мог – она передвигалась бесшумно. Я закрыл глаза и притворился спящим. Она подошла к моей кровати, и в тишине я расслышал ее дыхание. Она постояла молча несколько секунд, потом наклонилась и поцеловала меня. И так же неслышно вышла. Я открыл глаза. Нет, я не спал, и мне это не приснилось: фея поцеловала меня наяву.

КАК ЖИЗНИ НЕ ЖАЛЕТЬ

Быть может, родители чувствовали себя виновато, когда забирали меня из лагеря. Я стал худ, обветрен, руки в цыпках, коленки ободраны, в облике моем проступило, наверное, нечто отчетливо шпанское, и они поглядывали на меня с жалостью и долей опаски. Конечно, родители могли бы догадаться, что со мной произошли – помимо внешнего опрощения и обретения вполне дворовой внешности – и кое-какие внутренние изменения, но откуда им было знать – какие именно. Что ж, побывав в пионерах, я поднабрался кое-какой мудрости и сноровки, как то: научился плевать на два с лишним метра в длину, узнал, как выглядят со стороны развалистые груди поварихи, поросшие будто прозрачным мхом, мог теперь, сжав зубы и затаив обиду, перенести унижение, а также познал разнообразную любовь, пусть и платоническую. И зря моя мать смеялась над моим вкусом, показывая бабушке конверт, который уже через несколько дней после моего возвращения под отремонтированный отчий кров обнаружился в почтовом ящике. На обратной его стороне наискось было написано жду ответа, как соловей лета, – моя былая партнерша Томка, даром что Золушка, была с манерами. Но я не стал оправдываться и объяснять, что любовь у меня была в другом месте, а эта корреспондентка – всего лишь мой товарищ по искусству сцены.

Было решено в целях окультуривания ребенка обратно, возвращения, так сказать, в интеллигентское состояние, отвезти меня на Рижское взморье: кафе с ароматным кофе, ренессансный костел с высокими темными витражами, с полом из каменных плит и резной деревянной беседочкой слева, высоко прилепленной к колонне, винтовая лесенка к ней, ряды почти школьных парт, а там то камерные, то духовые концерты на открытой сцене в городском саду, от звуков которых томило душу, и необходимость как-нибудь поехать в Ригу, чтобы в

Домском соборе послушать его орган, – интеллигентская повинность.

Рассчитали так: дети с матерью едут вперед, отец дочитывает курс и принимает экзамены, потом нас догоняет. Прибыли на поезде с занавесками, на них были изображены синие якоря и парус. Мать с сестрицей и со мной поселилась в Яун-Дубултах в пристойной комнате с комодом и двумя кроватями на втором этаже ветхого деревянного дома – кухня, сортир и умывальник были на первом. Я спал на раскладушке, которую нам принес необщительный хозяин-латыш, делавший вид, что не понимает по-русски, тогда как хозяйка, сама наполовину русская, из