Слово за слово

Очередной будет не скоро.

Так он сидел когда-то на дачном полустанке, а мимо просвистывали пассажирские, прогромыхивали товарные, подлетали запыхавшиеся электрички, из которых могли выйти его дети с его внуками, – но они приезжали только по воскресеньям, и то не всегда.

А он приходил на станцию каждый Божий день, с утра пораньше, через лесок, через овражек, полем до дачного поселка, тихой дремливой улочкой, мимо керосиновой лавки на отшибе, по насыпи вдоль путей – и к платформе.

Было важно.

Было интересно.

Было тревожно всякий раз, как подлетала электричка, и, зашипев, открывались двери.

Было потом грустно.

И вдруг они приехали все вместе, в неурочный почему-то день, оживленные и возбужденные, как заговорщики, весело шли по насыпи, по поселку, овражком, через лесок, и сказали ему после обеда, разомлевшему от сытости и непривычного внимания:

– Ты, папа, поедешь первым.

Он вышел с вокзала на улицу и дошагал тротуаром до перекрестка.

Светофор почему-то не работал, полицейского не было, и на перекрестке варилась каша.

Автомобили поперек грузовиков. Грузовики поперек автобусов. Автобусы поперек всего. Никто никого не пропускал перед собой, и каждый мешал каждому.

Крики. Гудки. Жестикуляция. Игра в истерику.

Он стоял час, не меньше, любопытный старик Бердичевский.

Сначала было интересно. Потом заболела голова. Потом пришла девочка-полицейский, и все сразу утихли.

Напротив, на заправочной станции, стоял мерседес у одной колонки, ослик с канистрами – у другой.

Сухой, усатый таксист-пират с отчаянными хулиганскими глазами заливал мерседес по горлышко.

Юркий мальчишка-араб заправлял ослика.

Восток, но всё-таки Ближний.

Ближний, и тем не менее Восток.

Возле главной городской синагоги к нему подошел человек с короткими ручками, которого он всегда опасался.

Таинственный и пугающий.

– Бердичевский, – сказал он углом рта, не глядя на собеседника. – Нам нужны люди на местах. Честные и проверенные. Вы нам нужны, Бердичевский. Мы вас назначим ответственным за пенсионеров.

– Не надо, – сказал Бердичевский.

– Надо, – сказал тот.

Был он не дряхлый еще, деловитый и озабоченный, боком подходил на улице, глядел в сторону, говорил быстро: "Готовьтесь. У меня есть план", – и отходил сразу.

– Бердичевский, – сказал он. – Завтра. В восемь тридцать. Выйдете на трибуну и начнете собрание.

– Я не умею, – сказал Бердичевский.

– Чего там уметь? Держите бумагу: тут все написано. Выйдете – прочитаете: "Господа! Для ведения собрания нам необходимо избрать председателя. Какие будут предложения? Господин Зельцер, пожалуйста".

– А если он не попросит слова?

– Попросит, попросит. Он всё знает.

– А если попросит, но не в том месте?

– Как это не в том? У него такая же бумага, будет следить. "Зельцер: Предлагаю избрать председателем собрания господина Рацера".

– А если он предложит не Рацера?

– Кого же еще? – тот начинал уже сердиться. – В бумаге написано: "Рацера". Теперь вы, Бердичевский: "Кто за Рацера? Кто против?"

– Я против, – сказал Бердичевский.

– Погодите, я не дочитал. "Кто против? Против – нет. Единогласно. Попрошу господина Рацера занять место председателя". Вот и всё. Дальше я веду сам.

– А я? – спросил Бердичевский.

– Вы идете в зал.

– Я против.

– Вы остаетесь в президиуме.

Бердичевский пошел следом за ним, таясь, в отдалении, как профессиональный сыщик за преступником. Важно было, чтобы тот его не заметил, и Бердичевский старался вовсю.

В магазине, на прилавке, разложены на продажу красавцы-пистолеты, и он уже выбрал себе один, с барабаном и тупоголовыми пулями, но денег на это не было, и разрешение не получить по старости, да и к чему ему этот пистолет?

Следить можно и так.

День впереди был большой, не заполненный делами, и надо было растянуть любопытство до вечера.

К вечеру он возвращался домой, садился у окна и наблюдал закат в Иерусалиме.

К вечеру дома стоят за окном строгие, затихшие, светящиеся изнутри розовым, как невеста пе-ред сватами, застыдившаяся своей красоты.

Солнце – огромное – укатывается за гору, прямо на глазах, и красно полыхает потом горизонт, багрово, слабым под конец румянцем с синевой поверху, пока не просветятся четко, на миг, деревья на верхушках гор, и подступает вечер.

И зажигаются огни по склонам – подрагивающей россыпью – до утра.

Он был голодный на жизнь, старик Бердичевский.

Пожирал всякий раз этот закат, и этот город, и коричневые к вечеру террасы по склонам, никак не мог наглотаться.

И вечное в душе сожаление: вот он уйдет, а город останется, и розовый отсвет на камне, и горы, масличные на них деревья, такие старые, такие корявые и плодоносные, как сама эта жизнь, сотворенная где-то тут, поблизости.

– Папа, – сказали дети, – ты поедешь первым.

Было это уже давно, но горечь осталась.

Малая капелька на донышке, которую надо заедать постоянно, сладостью жизни.

Пошел. Купил мороженое. Хрустящий рожок, и пара в нем шариков.

Один – ванильный, другой – с орешками.

Сортов было много, не перепробовать, и он всякий раз менял варианты.

Хрустел вафлей. Облизывал шарики. Головой крутил по сторонам в поисках интересного.

– Бердичевский, – сказали за спиной. – Дайте лизнуть разок.

Стояла перед ним старая хулиганка Фогель, нарушительница внешних приличий. Голоногая. Патлатая. В шортах. В куцой кофтенке без рукавов. С сигареткой в руке. И ключицы по-цыплячьи торчком наружу.

– Я вам целое куплю, – предложил галантно.

– Вы брезгуете, Бердичевский?

– Да будет вам...

Стояли. Откусывали по очереди. Оглядывали прохожих.

– Вы слышите чавканье, чмоканье, хрумканье? – сказала старая хулиганка. – Это отъедается интеллигенция. У нас нынче период такой. А когда насытимся, думать начнем, дерзать, великие творить дела.

– А если не начнете? – спросил Бердичевский.

– Станем хрумкать дальше.

И смачно хрустнула вафлей.

– Ешьте, – сказал. – Я больше не хочу.

Она доела.

– Мне бы, Бердичевский, тут родиться. Мне бы детей тут нарожать.

– Где они, ваши дети?

– Тут, – сказала.

И засмеялась.

Старая хулиганка Фогель привезла сюда всех. Маму свою, тетю свою, сына с внуками, тещу сына, тещину дочку с детьми, родителей мужа тещиной дочки, еще кого-то, чья связь с нею плохо прослеживалась, и Бердичевский ей завидовал.

– А я бы... – сказал. – Если бы тут родился, то женился на здешней. Такие они надежные, такие устойчивые.

– Женитесь на мне, Бердичевский.

На это он не ответил.

Медичка Фогель всякого перевидала на своем веку, спирт пила в морге, возле трупов закусывала и делала вид, будто она опытная.

– Бердичевский, – сказала с вызовом, – вы когда-нибудь подрывали устои?

Подумал:

– Нет, вроде... А вы?

– Я, Бердичевский, подрывала.

– А зачем?

На это она не ответила.

Закурила сигаретку. Затянулась. Дым по-драконьи пустила через нос.

– Бердичевский, – спросила, – на этом свете хоть кто-нибудь наслаждается жизнью?

– Я, – сказал сразу. – Я наслаждаюсь.

– Будто бы...

– Я, – заупрямился. – Разве не видно?

– Грубый вы, Бердичевский. Толстокожий какой-то.

Обиделся:

– Что же я, тонкостей не ощущаю?

– Ощущаете, – успокоила. – Вы ощущаете. Только не сразу.

Была она резкая. Напряженная. Как перекрученная. И сигаретку кусала безжалостно.

– Расслабьтесь, – приказал. – Распакуйте свои чемоданы. Мы с вами уже приехали. И не ждите. Чего вы ждете? Начинайте уже жить. Это и есть та самая жизнь. Другой не будет.

– Умница, – сказала хулиганка и чмокнула его в щеку. – Я вас люблю, Бердичевский. Пошли Феллини смотреть.

– Когда?

– Да хоть когда.

И пошагала себе.