Американский Голиаф

– Да, видел. Но история герцога Бьюфортского, кретина из Бадминтон-холла, так меня заинтриговала, а блеск его воланчика так захватил, что я возжелал разделить свой восторг со всеми жителями Нью-Йорка. Извините, если меня занесло, мистер Зипмайстер. Что до вашего второго замечания, то минутная удача сменяет дурное настроение, и я, пожалуй, не стану принюхиваться к предложениям на той стороне улицы.

– Лучше принюхайтесь к тому, что я вам сказал, а то как бы ваше настроение не стало еще дурнее.

– И вы настаиваете, что за неделю до Рождества нашим подписчикам позарез охота прочесть в новостях гимн скромному головорезу? Не говоря уже о биографии лифта? Вы всерьез намерены поручить взрослому человеку писать о таком дерьме?

– Рак, я сделал все возможное, чтобы замять скандал, который из-за ваших грубостей закатил Барнум. Он, знаете ли, был прав. Вас посылали в Коннектикут не для борьбы с национальным достоянием. И не для сравнения его с Томасом Джефферсоном. Не давите на меня слишком сильно. Слезайте-ка лучше обратно на землю с вашей летучей лошади.

– Я не возражал, когда вы резали яйца моему Барнуму. Но бадминтон вы исполосовали чересчур жестоко.

– «Перьевой вихрь, словно хмельной воробушек, прокручивается сквозь судорогу пространства»? Эту строчку я вырезал? И теперь меня не пустят в рай?

– Забудем о Барнуме. Забудем о бадминтоне. Я даже согласен покататься на вашем клятом лифте. Но зачем «Горну» отмазывать Брайана?

– Кем бы он ни был, он близок к власти. И кое-что нам спустили сверху. Так что встряхните вашу кисточку.

Барнаби Рак отправился на Десятую авеню в «Серебряную шахту» Накла встречаться с Костомолом Брайаном. Пол в этом заведении был вымощен серебряными долларами, они же украшали стены и потолок. Серебряные доллары красовались также на пиджаках и дерби-котелках официантов и барменов. Здесь был дворец изобилия, благоухающий табаком и дрянным пивом, любимое владение Костомола Брайана, его тронный зал. Репортер и предмет его интереса уселись за круглый столик, инкрустированный опять-таки серебряными долларами.

Прозванный Огуречным Царем, Брайан – по слухам, главарь банды «Рыбья голова» – имел репутацию вымогателя, денежного воротилы, вора и убийцы с горой трупов за плечами. Барнаби предполагал увидеть перед собой разъяренного носорога. Человек, собиравший дань с каждого маринованного огурца от Бронкса до Манхэттена, хозяин публичных домов и клубов, в которых плясали обнаженные извращенцы, верный тесак Босса Твида из Таммани-Холла, [24] оказался мужчинкой с фигурой как карандаш и лицом как неполная луна. Одет он был, точно банковский клерк, в черный костюм, белую рубашку и галстук-бабочку. Говорил он так тихо, что Барнаби приходилось едва ли не приникать к его груди, чтобы хоть что-то расслышать.

– Мой бизнес – это бизнес, ни больше ни меньше, – сказал Брайан. – Обвинения против меня сфабрикованы и ложны.

– А почему вас зовут Костомол? – спросил Барнаби, которому было хорошо известно, что своим прозвищем Брайан обязан привычке перемалывать в порошок неудобные трупы, для чего где-то в Нью-Джерси у него имелась скотобойня. – Провокативное прозвище, я бы сказал.

– Потому что джентльменам вроде вас нужны демоны и злодеи, – ответил Брайан. – Мое настоящее имя Шон Шеймус Брайан. Сенсация специально для «Горна». Я, разумеется, буду отрицать.

– Вы известны как непубличный человек, для газетчиков' вы – застенчивая черепаха. Зачем вам понадобилась эта встреча?

– Хороший вопрос. Я человек семейный. Тихо живу и много работаю. Скорее улитка, чем черепаха. При этом, какая бы ни случилась гадость и какой бы гражданин ни упал на мостовую, все кричат: «Костомол Брайан!» Газетные заголовки измучили мою жену, беспокоят деток и очень мало радости доставляют мне самому. Я вырос на этих улицах; я надрывался в доках, чтобы стать тем, кто я есть, и добиться моего нынешнего положения. Я хочу, чтобы это было сказано прямо, раз и навсегда. Брайан не виноват ни в чем, кроме собственного успеха.

– Значит, вы хотите, чтобы вас любили?

– Я не прошу любви. Достаточно уважения.

– Люди, стоящие сейчас у дверей, очевидно, вас уважают.

– Пусть эти разбойники вас не беспокоят. Они мои друзья и сотрудники, все куплено и за все заплачено. Вы знаете, почему я просил «Горн» прислать именно вас, Барни?

– Я не знал, что вы просили прислать именно меня, и мое имя Барнаби, а не Барни.

– Из-за того, что вы написали о Геттисберге. «Трубы для храбрых». Это тронуло мое сердце. Война – это хорошо. Я ее принял. И знаю, что, если бы не милосердие Господа, я и сам бы мог лежать сейчас на поле брани. Ваш очерк напомнил мне о том, что я смертен. И о том, как мы хрупки. Я особенно, со всеми их угрозами и поношениями. Неужто в этом холодном городе плата за славу – ранняя смерть?

– Можно спросить вас об огурцах?

– Нет.

– Тогда могу я поинтересоваться неким мясным комбинатом в Джерси, на той стороне Гудзона?

– Нет.

– О чем же мы будем говорить, Шон Шеймус?

– О моей маме, да упокоится ее душа. Можно поговорить о ней.

– Мы с вами занятые люди, – сказал Барнаби. – Предположим, я возвращаюсь к себе в кабинет и пишу просто из головы. Скажем, заполняю некоторые пробелы, после чего Костолом Брайан оказывается человечнее самой жизни. Я могу это сделать прямо сейчас, так есть ли смысл пить больше одного стакана пива?

– Если бы вы так сделали, я был бы премного благодарен и вам, и вашему листку. Но будьте ко мне великодушны. Я впервые столь близко знакомлюсь с прессой.

– Я буду великодушен, как дворняжка к котенку, разве что придавлю для остроты. Совсем чуть-чуть, разумеется.

– Это будет лучше всего, Барни. Как насчет девочек? Что бы вы хотели под елку?

Барнаби вышел из «Серебряной шахты» Накла с полной горстью сувенирных долларов. Он резво зашагал навстречу следующему заданию – к только что выстроенной «Башне справедливой страховки», где его таланта дожидался первый в коммерческом здании лифт. Набросок был уже готов: «Вздымается и падает вместе с человеческой волной современное чудо подъемов и спусков. Обычное подъемное устройство? Ни в коем случае! Могучий предвестник великого города, чьи очертания расцарапают небо. Пройдут годы, и грандиозные кафедралы коммерции…»

Он остановился перед витриной, где согбенный старик натягивал шляпы на безликие деревянные головы. Барнаби с содроганием подумал, что, будь то о лифте или о мяснике, почти все материалы для «Горна» можно писать, не выходя из дому. «Кто вы, Костомол Брайан, враг рода человеческого или напрасно оклеветанная невинность? Потускневший, застрявший в низшем мире бриллиант, чей кодекс насилия порождает угодливость…»

Что, если написать правду? «Ваш репортер вдруг понял, что этот ублюдочный ирлашка, в черном костюме и с обагренными кровью руками, знает, что его судьба – острый нож. Что деньги, заработанные на огуречных и женских попках, скоро будут оттягивать карманы чужих шелковых штанов. И несмотря на это, Шон Шеймус Брайан, порождение банды „Рыбья голова" снискал мое искреннее уважение и даже зависть! Ибо он ходит по краю. Каждое тиканье его золотых карманных часов – это капля его горячей крови. Мои часы идут медленнее, но пожирают меньше времени. Дни Костомола Брайана короче и слаще моих, однако ночи длиннее».

У входа в здание «Справедливой страховки» Барнаби встретился с представителем компании – приятной с виду дамой по имени Элизабет.

– Мы так гордимся этим лифтом, – сказала она. – Он на удивление хорошо работает.

– Но не кружится ли у ваших сотрудников голова, оттого что им приходится забираться так высоко и так быстро?

У Барнаби были особые отношения с лифтами.

– Кое-кто вначале жаловался. Теперь наши люди едины в своем энтузиазме. Прокатитесь сами, мистер Рак. Почувствуйте себя птицей без крыльев.

– Птица без крыльев. Мне нравится. Пригодится. А что до поездки, то позвольте поверить вам на слово.