Правда

— Но, mon cher, мне же нужно как-то жить!

— А почему, позвольте спросить, вы перестали заниматься этим делом? Ведь Савва, насколько я понимаю, отнюдь не утратил желания финансировать революцию.

— Он... он стал настаивать, чтоб я свела его с товарищем Железным напрямую, — ответила Андреева. — А я не могла этого сделать, вы же понимаете...

— Понять не трудно. При их встрече сразу бы выяснилось, что три четверти денежных сумм сгинули без следа.

— И мне пришлось сказать ему, что товарищ Железный больше не выходит со мной на связь... Тогда он перестал давать деньги... Да и Алеша ревнует. А Савва теперь пристает к Алеше со своими деньгами! Он думает, что Алеша должен знать каких-нибудь революционеров, раз он такие книги пишет... Но Алеша их не знает, я ему ничего не говорю про товарища Железного: ведь ежели Алеша с ним познакомится и станет передавать Саввины деньги — рано или поздно обнаружится, что я... Ужасное положение, просто ужасное!

— Вы, похоже, ждете, что я вам посочувствую? — усмехнулся Ленин.

— Да. Жду. Пожалейте меня, Ильич... — Она положила руку ему на грудь. — Ведь вы меня не выдадите?

Взор ее из-под длинных ресниц был лукавый, томный... Пришлось пожалеть.

Он решил: совершенно незачем докладывать Дзержинскому о том, как Андреева распоряжалась Саввиными подношениями. В конце концов, он вывел ее на чистую воду, но промолчит об этом из рыцарства.

Воротившись к себе в гостиницу, он продиктовал Надежде Константиновне шифровку: «ЖЕЛЕЗНОМУ — СТАРИК (это была его кличка, которую он находил забавной — Ленин любил трунить над собственной ранней лысиной, признаком мудрости и чувственности): результате продолжительных утомительных разорительных переговоров Купец согласен давать деньги зпт Писатель согласен вступить партию тчк». Через два дня жена прочла ему лапидарную ответную шифровку: «ЖЕЛЕЗНЫЙ — СТАРИКУ: жду деньги».

— Он, кажется, мог бы написать «благодарствуйте» или «поздравляю», — сказала Надежда Константиновна. — Невежа какой.

— Да уж... Нет чтобы компенсировать мне затраты на вербовку! — в сердцах сказал Ленин: он искренне позабыл в ту минуту, что никаких затрат не было, как и вербовки. — Зато ты у меня умница... Прочла б ты, Надюша, какую-нибудь книжку Горького да рассказала мне. А то неудобно: вдруг он что-нибудь спросит.

— Ох, Ильич, как на духу тебе скажу: скучные его книжки, непонятные. У Толстого и Эжена Сю куда как лучше. А человек-то он хороший, душевный, дай ему Бог крепкого здоровья... А полюбовница его — актриска-то — стерва, Бог ее накажет...

— Надюша, перестань тыкать мне в нос своего боженьку. Я тебе сто пятьдесят раз объяснял, что никакого бога нету. Это медицинский факт. Мы с тобой состоим в передовой партии и должны быть атеистами.

— А как же товарищ Железный? Он же, говорят, монахом был. И теперь чуть что — адские муки поминает и геенну огненную.

— Его в детстве ксендзы охмурили и сбили с панталыку, — сказал Ленин. — Поэтому он такой... железноголовый.

До восьми лет Ленин, как все дети, верил в Бога и молился ему. Но о чем бы он ни попросил Бога — Бог никаких его просьб никогда не исполнял. Даже когда Алена Родионовна сломала ногу, Бог не захотел исцелить ее. Нога срослась плохо, и Алена Родионовна, самый добрый человек на свете, навсегда осталась хромою. Тогда Ленин решил, что Бог злой, и стал писать его с маленькой буквы. Учитель закона Божьего отругал Ленина и обещал, что Бог его накажет. Но Бог и тут никак не проявил себя. Ленин понял, что Бога нет, и никогда бы больше к этому скучному вопросу не возвращался, если б окружающие не заводили с ним споров. (Что же касается Дзержинского — конечно, его считали атеистом, и он поддерживал в окружающих это убеждение. Но в глубине души он навсегда остался истово верующим человеком, и Бог его был под стать ему самому — суров и справедлив, с горячим сердцем и холодной головою.)

— Все талдычат про грехи да царствие небесное, — горько сказал Ленин, — а сами втихую водочку жрут и девок щиплют. Знал бы Иисус Христос, кто от его имени делами заправляет, — в гробу бы перевернулся. Он-то был неплохой человечище. Людей кормил и баб жалел.

— Максимыч, дело в шляпе. Я вас сейчас приму в ряды революционеров.

— Так вы...

— Да. Я — лицо уполномоченное.

— Я чувствовал, я знал! — обрадовался Горький.

— Отныне у вас будет кличка, как у всех порядочных людей. Мы предлагаем вам кличку «Вкусный».

— Польщен чрезвычайно.

— Так что смело берите у вашего Саввы денежки. Только берите напрямую, без посредничества Марьи Федоровны, ладно? Незачем обременять даму этими скучными материями... Кстати, познакомьте и меня с ним.

И Владимир Ильич был честь по чести представлен Морозову. Савва ему понравился. Он был абсолютно не похож на карикатурного купчину-эксплоататора: одет по-европейски, лицо умное, но не хитрое, а какое-то задумчивое. Ленин отчаянно ему завидовал, но не черной завистью, а белой, продуктивной. Он и сам хотел бы быть крупным предпринимателем. «Ничего, стану императором — дам Савве развернуться. Пусть поднимает промышленность и развивает коммерцию. Окупит свои вложения с лихвой».

— Наконец-то я вижу перед собой настоящего революционера, — говорил Морозов. — Очень, очень рад.

— А почему вы так сочувствуете революционерам? — спросил Ленин.

— У меня имеются на то веские причины, — ответил Морозов.

— Можно полюбопытствовать, какие именно?

— При всем уважении к вам — не могу их назвать. Я объясню это только первому лицу в вашей партии. Ведь вы — не первое лицо?

Владимир Ильич скрепя сердце вынужден был признаться, что покамест не первое.

— Вы сведете меня с первым лицом?

— Сведу, сведу, — буркнул Ленин. Ему почему-то не хотелось знакомить Морозова с Дзержинским. Он сам не мог себе объяснить, отчего сама мысль об этом рождает в его душе дурные предчувствия. «Чортова конспирация, — подумал он, — того и гляди с ума сойдешь: намеки, суеверия...»

— У г-жи Андреевой был один знакомый революционер, но, как только я захотел с ним встретиться, он куда-то подевался...

— Успокойтесь, Савва Тимофеевич. Теперь он от вас никуда не денется.

— Вообще-то у меня есть подозрение, что она меня обманывает, — сказал Морозов. Лицо его сделалось так печально, что Ленин не выдержал и, хотя не любил соваться в чужие делишки, сказал:

— Да любит она вас, любит. Не расстраивайтесь. Просто Вкусный ее ревнует очень.

— Что? Любит?! — Морозов неожиданно расхохотался. — Милый мой, я никогда в жизни не был с этой дамой близок, и мне в высшей степени безразлично, кого она там любит... Она пыталась, конечно, соблазнить меня, но не имела успеха.

— То есть как? — опешил Ленин. — Всякая собака знает, что Андреева была у вас на содержании, вы ее безумно любили, а Горький увел ее от вас.

— Чушь и чепуха, — отрезал Морозов. — Мои контакты с нею имели исключительно деловой характер. Она вызвалась передавать революционерам деньги — я согласился. Теперь жалею: мне кажется, она присваивала половину этих сумм. (Ленин не стал его разочаровывать: пусть думает, что только половину.) Не ее я содержал, а Художественный театр и революцию.

— Нич-чего не понимаю, — сказал Ленин, который и в самом деле ничего не понимал.

— Когда вы занимаете в обществе определенное положение, — пояснил Морозов, — про вас непременно распускают идиотские сплетни, не имеющие ничего общего с действительностью. Вот ежели вы в будущем займете высокое положение — а я убежден, что займете, — сами убедитесь.

— Вы полагаете?

— Про вас начнут говорить и писать чорт знает что; все поступки выворотят наизнанку; черное назовут белым... Припишут вам мысли и дела, коих за вами сроду не водилось... Ваше рожденье, смерть вашу — все, все оболгут и исказят до неузнаваемости; правды о вас не будет знать никто и никогда.

«Не может быть, — подумал Ленин. — Наверное, он все-таки преувеличивает». Ему была неприятна мысль о том, что какие-то сплетники и писаки начнут выдумывать о его жизни небылицы, когда он станет императором. «Нет, нет, не верю: он, должно быть, просто хочет отпереться от унизительного треугольника романа...»