Город "Ё"

Какие-то спирали и нагреватели лежат на газетах. Виниловые пластинки — «Юнона и Авось», «Зеркало души», «Арабески». Отражатели для велосипедов. Среди китайских термосов я вижу знакомую обложку. Это синий (опять синий) томик из собрания Пастернака. Продает его нестарый узбек с тихим лицом. Титульный лист в книге аккуратно вырван. Номер тома на обложке заклеен бумагой цвета корешка.

«Чья работа?» — спрашиваю узбека.

«Сам делал».

Пока расплачиваюсь, в пейзаж медленно вплывает электричка. Торговцы на путях скатываются с насыпи. Их чайники и свертки остаются на шпалах. И мелькают меж гигантских — по сравнению с посудой — колес состава.

Окна в поезде выбиты, двери перекошены, выставлены. Люди по вагонам стоят плечом к плечу — как утопленники в трюме. Они молчат и смотрят, эти люди. И тогда рынок тоже на несколько секунд замирает.

Видно, как под колесами дымится чай, лежит и остывает самса.

Наконец состав трогается и выползает из картины.

Завтрак на шпалах возобновляется.

…Я жил в Ташкенте в разных домах и кварталах. У друзей или их родственников, или — чтобы побыть одному — на съемных квартирах. Однажды в поисках жилья оказался на последнем этаже бетонной коробки. Она стояла на отшибе, где город переходит в клочки и кочки, дальше в ровную каменистую пустошь.

Хозяин привел меня в малогабаритное, загаженное пространство. Ущемленная прихожая, тесная комната. Мухи. Стены выкрашены синей масляной краской. Вечный шум унитаза, остатки соломки в дверях.

Календарь с японскими девушками за 1984 год.

Я перешел в кухню. По невероятному капризу архитектора во всю стену было устроено круглое окно. Огромный иллюминатор, циферблат — от пола до потолка.

Окно выходило на пустырь. И казалось, что пустырь начинается прямо от раковины. Раковина, кстати, располагалась тут же.

Хозяин вышел, я остался один. Из крана громко капало. Срываясь, густая жирная капля летела на дно. Пересекая зеленое от зноя небо и пустошь, которая желтела внизу как лепешка.

И тогда я понял, что здесь можно провести жизнь. И ничего страшного в этом нет. В квартире на окраине азиатского города, да. На диване с дырками от окурков. На ржавом унитазе, в конце концов.

И с иллюминатором во всю стену.

Этого достаточно, чтобы наполнить жизнь смыслом, осуществить.

И что такая перспектива кажется мне возможной.

Когда-нибудь.

Где-нибудь.

Но — не сейчас.

Не здесь.

В какой-нибудь другой, второй жизни.

Под вторым именем.

Мои приезды в Ташкент проходили «под коньяком». Только его мы всем кагалом и пили.

Коньяка в Узбекистане много, и он разный. Дешевый, дорогой, но всегда с ароматом гранатовой косточки, выпечки. Как и положено коньякам, здешние вытягивают из земли лучшее, главное. И пьются легко именно с местными блюдами. Под шашлык или плов, не важно. Одну непьющую звезду Востока мы напоили, окуная в коньяк дольку дыни.

После чего она распустила волосы и пела.

…Ночи в Ташкенте черные, плотные. Как будто глаза в земле, забиты глиной. И звуки заполняют тебя, как музыканты оркестровую яму. Лежишь на балконе и слушаешь, как укладывается на ночь пыль. Как оседает под собственной тяжестью рис в баулах.

Как тонко звенят бокалы в старом серванте.

В такие ночи лучше сидеть на дворе под айвой. Играть в карты, нарды. Слова или города. Слушать самому или рассказывать, ставить музыку. Целоваться. Однажды я по незнанию решил в такую ночь сходить за коньяком. За десять минут меня дважды покусала за ляжку собака, а на пути обратно я упал в арык.

Коньяк, правда, не разбился. Но белые штаны пришлось выбросить.

Меня отмывали во дворе из шланга, который отцепили от автомата с газировкой. Такие автоматы есть в каждом уважающем себя дворе Ташкента. Обычно воду отпускает старый аксакал или полосатая тетка из ближайшего подъезда.

Пить такую воду не рекомендуется.

Меня поливали водой. Говорили: кто не падал в Ташкенте в арык, тот в городе не был. Говорили: в этом районе бешеных собак вывели к двадцать шестому съезду. Говорили: надо брать водку, это ближе и под арбуз лучше.

Кормили дыней.

Как-то раз я оказался на праздничном застолье в айвовом саду — уж не помню, по какому поводу. Плов, водка, помидоры, чай — стандартный набор. Публика молодая и мне мало знакомая. Атмосфера ностальгическая. Разговоры пустопорожние, какие бывают в городах, где жизнь оказалась на обочине. На старом катушечнике «Маяк-205» тренькал ранний «Аквариум», Джон Леннон, «Кино». Кто-то качался в гамаке, заплетал косички. Играли в монополию. Время от времени здешние интеллектуалы в ковбойках начинали ораторствовать на космические темы. Страстно и зло, поскольку выпивка кончилась, а купить — не на что.

Их вяло слушали томные девушки в батниках.

По углам громко молчали неофиты — юноши в пиджаках на вырост.

Все это время одна дикая идея никак не шла из головы. Дело в том, что на днях мой товарищ, москвич из Ташкента, рассказывал о девушке по имени Зебо, которую он купил спьяну за десять долларов на Катартале. Она была кореянкой и проституткой, эта девушка. И показала ему такое искусство любви, что три дня после этого он ходил как контуженный. Так, во всяком случае, он выглядел.

«Они, ташкентские кореянки, все такие, — заканчивался рассказ. — Не пожалеешь».

Эротические фантазии мужчин — вещь комичная. Вспомнив не к месту о мифических кореянках, я по-московски сослался на встречу (какие могут быть встречи в Ташкенте под полночь?) — и засобирался.

Провожали меня до проспекта всем садом.

«Проститутка, кореянка», — объяснил я шоферу, захлопнув дверцу. Тот невозмутимо развернул «Матисс» и дал газу.

Через десять минут мы выехали на «злачный» проспект. Над мостовой светилась иллюминация, но проспект лежал безлюдным. Кое-где под лампами дневного света еще жарился шашлык, кучки людей допивали водку.

Но проституток не наблюдалось.

Поколесив вперед-назад, мы приметили двух девиц, которые понуро брели по обочине. «Какой джан, э-э! — шофер стал притормаживать. — То, что ты хочешь!»

«Кореянки?»

«Самий настоящий корэянки!»

Он бросил им по-узбекски, девицы переглянулись, закивали. Я вышел из машины. Вид у них действительно был какой-то дальневосточный. Миниатюрные фигурки, раскосые глаза, копна черных блестящих волос. Одна в коротких шортах, другая в юбочке; одинаковые маечки до пупка; белые кроссовки; белые носочки.

Жуют жвачку.

Я обрисовал ситуацию: «одна девушка, один час». И что везти мне ее некуда. Они перекинулись парой фраз, назвали цену. Цена оказалась изрядной — вдвое больше той, что называл товарищ, — но отступать было поздно. Купив пачку презервативов и водку, мы плюхнулись в машину. Поехали обе.

Куда? Зачем? Наргиза и Фируза, так их звали.

Минут пятнадцать петляли по темным кварталам. Наконец подъехали к зачуханной пятиэтажке где-то на задах у Себзара. Вышли. При виде девиц усатые матроны у подъезда угрожающе загомонили. Фируза (или Наргиза?) тут же послала их по матери.

Те перешли на злобное шипение.

Пока подходили к дому, я оглядывал одинаковые фигурки. Лихорадочно соображал: «Фируза или Наргиза?»

«Левая или правая?»

«В шортах или в юбочке?»

Долго поднимались по темной лестнице. Пахло пловом, кошками, дыней. Где-то блеяла коза, хлопотали куры, бубнил телевизор.

Дверь открыла старуха, заспанная и кудлатая. Между ними произошел короткий диалог с матюгами. Сделав недвусмысленный жест, старуха злобно прошаркала вглубь квартиры. Мы вошли.

Узкий предбанник освещала голая лампочка. Из мебели деревянный ящик, какие-то мешки стоят по углам. Девицы исчезли по коридору, я толкнулся в дверь направо. Там оказался совмещенный санузел. Железную ванну до краев наполняла желтоватая вода. На полках стояли банки с какими-то немыслимыми соленьями в форме человеческих эмбрионов. Рукомойник отсутствовал. Смыв в унитазе — тоже.