Декоратор. Книга вещности

— Ты думаешь? Мне она показалась моложе.

— Мистер Шерлок Холмс, вас сбила с толку одежда. Это идея, кстати.

— А какого цвета стены в прихожей?

— Красные.

— Как в борделе?

— Слушай, уймись. Откуда я знаю, в какой красный цвет красят стены в борделях?

— Это элементарно представить себе. Густой как кровь. Обычно в плюше или велюре.

— У неё обычные крашеные стены. Гораздо более светлого оттенка, почти оранжево-красные. Ещё у входа на низеньком столике стоит фарфоровый слон, — добавляет она, хвастаясь своей наблюдательностью. — Из Индии, я думаю.

— Символ плодовитости, — бормочу я.

— Думаю, твоя теория не прошла проверки, — подводит итог Катрине.

— Надо бы мне увидеть всю квартиру, — говорю я, обращаясь уже не к Катрине.

Мой тезис сводится к тому, что предпосылок для понимания функционализма у современного человека нет. Всесторонняя реабилитация этого метода в 1990-е годы обнажила сей факт со всей очевидностью; функционализм воспринимается как один из стилей в ряду прочих, а вовсе не как объективное знание, не как истина в последней инстанции. Когда Мис ван дер Роэ в тридцатые годы перебрался в Америку, его принялись позиционировать как ключевую фигуру, говоря по-американски, «нового интернационального стиля». Миса это оскорбляло до глубины души, но название приклеилось к нему как ценник, скорее даже как девиз, чем идеал. Так и повелось.

Виной тому, во-первых, слабо развитое культурно-историческое сознание. Начать с того, что мы не представляем себе воочию традиции, в пику которой возник функционализм: эта всеобъемлющая нечёткость, удушающая вычурность, нездоровые эксперименты с формой ради формы, претерпевшие климакс в европейском «ар нуво», он же «югенд», говоря по-германски. Во-вторых, невозможно воссоздать межвоенный психологический климат. Человечество только что покончило с войной, самой разрушительной за всю историю, и возмечтало о более разумно устроенном будущем, о мире цельном и соразмерном, наполненном объектами универсальными, свободными от напластований истории, национальной символики и вкусовщины. Существенная часть теории функционализма кроется здесь. Но в-третьих и, пожалуй, главных — мы видим мир иначе. Для нас свободное пространство, чёткие линии, выписанные углы — стандарт, усвоенный с пелёнок. Можно сказать, набивший оскомину. Так что многие из нас, приведись им попробовать себя в дизайне, постараются отойти от этих азбучных истин, а вовсе не развивать их дальше. Мы не ценим ни свет, ни простор, ни практичность поверхностей, не требующих мучительного ухода. Ко всему этому мы привыкли.

Так что мы не поймём и не оценим минимализма, пока не поставим себя на место наших бабушек и дедушек. Мы должны представить себе, каково это — перебраться из захламлённого лабиринта в просторное и практичное жилище. Мы обязаны прочувствовать этот переход от сумрака к свету, от тесноты к открытости, увидеть их глазами свежепрепарированный объект, с которого содрали мишуру, претенциозность и потуги на аффектацию. Тогда-то и обнажится красота функционализма, особенно ранних его объектов. Они были, есть и будут, поскольку в силу своей объективности ни к какому времени не привязаны, но всегда актуальны — исполнены процеженной красоты, притягательны эстетически и завораживающе просты. Самодостаточные объекты.

Реакцию наших бабушек и дедушек вызывала не обыденность и строгость этих вещей, а их неординарность вкупе с элегантным, но бескомпромиссным совершенством. Это сродни тому, как кому-то удаётся наконец решить математическую задачу, считавшуюся неразрешимой, или победить в скрупулёзной многоходовой игре, — всех тогда особенно поражает очевидная простота гениального решения.

Что есть функционализм? Одно из лучших определений принадлежит датскому архитектору Каю Фискеру, который сформулировал его так: «Непреходящая ценность функционализма обеспечивается лежащей в его основе моралью; моралью, простирающейся далеко за границы собственно стиля. Она выдвигает такие эстетические требования, как честность и отказ от формализма ради формализма. Она утверждает, что форма не бывает ни самоценностью, ни самоцелью, а осмысляется в контексте поставленной задачи».

Так-то! Речь уже не о «вкусе» и «направлениях», а о морали, о честности и о высшем предназначении! Двигаясь дальше, мы неизбежно придём к переоценке содержания таких условнейших понятий, как «красивый» и «уродливый». Это новое понимание характерно, кстати, исключительно для нашего столетия, эстетика коего вообще уникальна в своей незатейливости. Уродливым признаётся объект, скрывающий или извращающий своё предназначение. А красивым — тот, что афиширует не только свои функции, но, желательно, и устройство. Даже такой постфункционалист, как Филип Старк, не может позволить себе игнорировать эти принципы. Другое дело, что он замешивает их на чувстве юмора и интересе к формам, найденным природой. Из которых его особенно заинтриговал рог: в творениях Старка то и дело натыкаешься на эту не внесённую в краткий реестр минималиста форму. Но даже Старк сочтёт объект непонятного предназначения неудачным. Более того, ему доподлинно известно, как нравится людям дотрагиваться до предметов, имитирующих природные формы, с какой охотой они держат их в руках, а это усиливает и подчёркивает функциональное начало. Согласитесь, это не то же самое, что инкрустировать черенок вилки усиками аканта. Последнее, на мой взгляд, потрафляет только порочному желанию сделать всё кругом «красивеньким»; по-моему, установка на то, что вилка должна привлекать внимание не только тем, что она вилка, сколь сомнительна, столь и отдаёт нафталином.

Давайте лучше вместе рассмотрим классический функционалистский объект, большинству хорошо знакомый, по крайней мере, по фотографиям. Я имею в виду кожаную софу, известную под названием «LC2», где «LC» расшифровывается как Ле Корбюзье — один из отцов-основателей мебельного дизайна в стиле функционализма. На самом деле над этой софой 1929 года (официальное её название «Гран-комфорт») он трудился вместе с Шарлоттой Периан и своим племянником Филиппом Жаннере. Представляет она собой диван для сидения правильных прямоугольных форм, где обтянутые чёрной кожей подушки не зафиксированы на месте, а удерживаются рамой из стальных трубок, укреплённой на тоже видимом стальном основании. В сущности, простой и чуть назойливый объект, но прочно обосновавшийся в нише «классика модерна», улетающий на аукционах за сорок тысяч и выше, хотя итальянская фабрика Cassina не снимает его с производства. Неискушённый покупатель только фыркнет: что тут особенного? Золотые слова! В этой мебели нет ничего особенного, она — материализация очевидного решения во всей его гениальной простоте. Что, кстати говоря, подчёркивает нарочитая антиэффектность этого арт-объекта.

Одновременно «LC2», или «Гран-комфорт», есть результат революционной стратегии. Как соединить эксклюзивную роскошь мягкой мебели с требованием последовательной честности? Выставить на обозрение конструкцию. До «LC2», как мы для краткости будем называть «Гран-комфорт», был закон: механизм, своего рода скелет, в глубоких креслах и диванах художественно скрывается обивкой. Ле Корбюзье со товарищи обнажили и минимизировали скелет. Он не скрыт у «LC2» под слоем жира, мышц и кожи, как у людей и млекопитающих, а выставлен наружу, как у остракодов. Чтобы разобраться с устройством дивана, достаточно раз на него взглянуть. Как сказали бы англичане, what you see is what you get. Архитектор Филип Джонсон, ученик Миса, называл это «структурным эксгибиционизмом».

Зритель несведущий, то есть не посвящённый в доктрину функционализма, неизбежно отметит красоту и гармоничность «LC2», но только намётанный глаз знатока истории культуры оценит этот чёрный диван как шедевр; нормальная практика, на мой взгляд и взгляд многих других. Неспроста этой мебелью пользуются музеи и галереи. Она замечательна практичностью и благородством, но в ней нет ни аффектации, ни ажиотации, плюс она «удобная», то есть функциональность этой мебели и видна, и ощутима. Не побоюсь утверждать, что отдых на «LC2» где-нибудь в зале галереи может оказаться существенно более сильным эстетическим переживанием, чем созерцание того произведения искусства, перед которым он поставлен.