Невероятное паломничество Гарольда Фрая

Упаковав чемодан, она лишила Гарольда не только своего смеха, но и общества единственного человека, превосходящего его ростом. Джоан сложно было бы назвать нежной и заботливой, но она, по крайней мере, занимала промежуточное положение между сыном и облаками. Тетушки одаривали его сладостями, останавливались порой, чтобы ущипнуть за щеку или даже спрашивали его мнения, хорошо ли сидит платье, но окружающий мир в одночасье утратил контуры, и Гарольд уклонялся от их ласк.

«Не сказать, чтоб он был чудак, — говорила тетушка Мюриэль. — Но он все время отводит глаза».

Гарольд дошел до Бикли, где, по заверениям путеводителя, можно было посетить небольшой замок красной кирпичной кладки, приютившийся на берегу реки Экс. Однако встреченный им длиннолицый человек в оливкового цвета брюках обескуражил Гарольда новостью, что эта книжка безнадежно устарела. И, если его не привлекает роскошно обставленная свадьба или театрализованный уикенд с загадочным убийством, он может посетить Бикли-Милл, где в ремесленно-сувенирной лавке найдет то, что больше соотносится с его вкусом и кошельком.

В лавке Гарольд долго разглядывал стеклянные брелоки, лавандовые саше и целую подборку кормушек для птиц — изделия местных резчиков, но ни одна из безделушек не поразила его воображения, не показалась ни привлекательной, ни тем более необходимой. Гарольд опечалился. Он уже хотел уйти, но в магазинчике он был единственным покупателем, а продавщица не сводила с него глаз, поэтому пришлось купить хоть что-нибудь. Из лавки Гарольд вышел с четырьмя ламинированными подставками под горячее для Куини с изображениями видов Девона. Для жены он приобрел шариковую ручку, которая при нажатии при письме тускло отсвечивала красным, так что Морин, если бы вдруг ее посетило такое желание, могла бы писать в темноте.

«Сиротка Гарольд», — обзывали его мальчишки в школе. Он начал пропускать занятия — днями, потом неделями, так что со временем одноклассники превратились для него в чужаков до такой степени, будто сам он был представителем совершенно иной породы. Тетушка Мюриэль посылала учителям записки: «У Гарольда болела голова», «У Гарольда недомогание». Иногда она вытаскивала словарь и выказывала толику фантазии: «В четверг около шести вечера у Гарольда появились желтушные высыпания». Провалив экзамены, Гарольд окончательно забросил учебу.

«Он хороший, — рассуждала в утешение тетушка Вера, занявшая место отбывшей тетушки Мюриэль. — Так славно рассказывает анекдоты. Вот только концовку всегда зажевывает».

Измученный и несчастный, Гарольд зашел поужинать в «Рыбацкую хижину» с видом на реку. Поговорив с несколькими посетителями, он узнал, что мост через бурный поток вдохновил Саймона и Гарфункеля на создание известной композиции, но, кивая и улыбаясь в течение всей беседы и усиленно притворяясь внимательным слушателем, он ощущал, что в действительности его мысли поглощены его походом, его прошлым и тем, что же творится с его ногой. Опасно ли это? Пройдет ли само собой? Гарольд лег пораньше, уповая на то, что сон — лучшее лекарство. Но он обманулся.

«Дарагой сынок, — писала Джоан в своем единственном письме к нему, — Новая Зиландия — чюдесное место. Правильно я сюда переехала. Мотеринство не для меня. Передавай отцу от меня превет». Больше всего Гарольда мучил не ее отъезд, а то обстоятельство, что она не смогла толком его объяснить.

На десятый день ходьбы Гарольд при сгибании правой ноги не знал ни секунды, чтобы свербящая боль в икре не напомнила ему о себе. Ему пришло на память, с какой поспешностью он пообещал медсестре из хосписа прийти к Куини пешком — этот поступок теперь казался ему по-детски опрометчивым. Гарольд устыдился и своего недавнего разговора с соцработником. Ночью как будто что-то стронулось с места — словно поход и вера, прежде неделимые, теперь раскололись и стали двумя половинками, а Гарольду в результате досталась только изнурительная ходьба. Десять дней подряд он просто шел, тратя всю свою энергию на простое упражнение по переставлению ног. Но теперь, когда вся его вера сосредоточилась в этих самых ногах, на смену утилитарным опасениям пришло нечто куда более коварное.

Отрезок в три с половиной мили по шоссе А-396 до Тивертона оказался самым тяжелым. От машин практически некуда было спрятаться, и хотя из-за свежеподстриженных изгородей посверкивала серебром река Экс, ее отблески бесчеловечно слепили Гарольда, и он отводил глаза. Водители неистово сигналили ему и орали, чтобы он убирался с дороги, а он ругал себя за медлительность: такими темпами он едва ли доберется до Берика и к Рождеству. «Ребенок, — бранил он себя, — и тот бы тебя обогнал».

Он вспомнил демонический танец Дэвида. Его мальчишеский заплыв в Бантэме. Гарольду вспомнился и эпизод, когда он пытался рассмешить сынишку анекдотом, но тот только морщился. «Я не понимаю», — твердил он, готовый вот-вот расплакаться. Гарольд объяснил ему, что это шутка, что она веселая, над ней смеются. Он повторил все сызнова. «Все равно не понимаю», — уперся Дэвид. Позже Гарольд подслушал, как сын в ванной пересказывал анекдот Морин. «Он говорит, что это смешно, — жаловался Дэвид. — Он два раза повторил, а мне вовсе не хотелось смеяться». Даже в том возрасте сын во всем видел мрачную сторону.

А потом Дэвид припомнился Гарольду восемнадцатилетним — с волосами ниже плеч, с непомерно длинными руками и ногами. Сын, уже молодой человек, лежал на кровати, взгромоздив ноги на подушку и глядя в пространство, так что Гарольду на миг показалось, будто сын видит что-то, ему самому недоступное. Запястья у Дэвида были как у скелета.

Гарольд как сейчас услышал себя: «Мама сказала, ты поступаешь в Кембридж…»

Дэвид даже не удостоил его взглядом. И продолжал взирать в никуда.

Гарольду так хотелось обнять его — крепко-крепко. Сказать: «Ты мой красавчик! И откуда в тебе столько ума, ведь у меня-то нет!» Но, взглянув в непроницаемое лицо Дэвида, он вымолвил только: «Ну, надо же… Очень хорошо. Ну и ну…»

Дэвид фыркнул, будто услышал что-то донельзя остроумное о своем отце. А Гарольд в ответ закрыл дверь в его комнату, утешая себя, что когда-нибудь, когда сын станет достаточно взрослым, им будет легче договориться друг с другом.

Выйдя из Тивертона, Гарольд решил придерживаться магистральных дорог. Он рассудил, что такой маршрут будет наикратчайшим. Надо идти вдоль Большой Западной дороги [14], а там срезать проселками, пока не выйдешь на шоссе А-38. Тогда путь до Тонтона займет не больше двадцати миль.

Приближался ливень. Тучи нависли над землей, словно клобук, источая жутковатое свечение над Блэкдаунскими холмами. Гарольд впервые пожалел о своем мобильнике; он вдруг почувствовал, что не готов к тому, что вот-вот начнется, и ему страшно захотелось поговорить с Морин. Вершины деревьев сияли на фоне взбухшего гранитного неба и вдруг заколыхались от налетевшего порыва ветра. В воздух взметнулись листья и ветки. Птицы всполошились и громко загалдели. Вдали уже развернулась полоса дождя, раскинувшись между холмами и Гарольдом. Упали первые капли, и он поплотнее запахнулся в куртку.

Укрыться было негде. Струи воды молотили по его непромокаемой куртке, затекали за воротник, проникали даже под эластичные обшлага. Капли отскакивали от него, словно зернышки перца. Они сливались в лужицы и ручейки по краям сточных канав и с каждой проезжавшей машиной перехлестывали через край тапочек Гарольда. Через час его обувь окончательно раскисла, а кожа от непрерывного трения о мокрую одежду начала зудеть. Гарольд не понимал, голоден ли он, и не помнил, когда ел в последний раз. От боли в правой икре в глазах рябило.

Рядом остановилась машина, окатив Гарольда водой по пояс. Он даже не обратил на это внимания: стать мокрее для него было уже невозможно. Окно с пассажирской стороны медленно опустилось. Из салона хлынул запах новой кожи и разогретого воздуха. Гарольд втянул голову в плечи.