Боснийская спираль (Они всегда возвращаются)

— Я ведь предупреждал… — сказал Яшка с заднего сиденья. — Я ведь говорил, что живым тебе не уйти. Шансов не было. Не было и нету. Один ты, вот какая штука. Если бы мы вдвоем были, тогда другое дело. Если бы ты тогда, на крыше…

— Заткнись! — проревел Берл. — Нашел время…

Гольф несся по пятой магистрали в сторону Травника. Наконец-то он был в своей стихии — на ровном асфальте, и впереди ничего, кроме дороги. Он любил скорость, любил уходить первым из-под светофора, оставляя позади надменные вольво и мерседесы. Он был легче, проворнее, быстрее… он был лучше, вот что!.. он был лучше всех! Конечно, у всех этих дорогущих монстров на приборных щитках понаписаны всякие заоблачные числа, близкие к скорости самолета; но, господа, давайте спустимся с небес на землю, нам ведь не летать, а ездить — помните, господа? — кто ж вам даст разгоняться до трехсот, даже на самой крутой автостраде? Никто не даст, а значит, и говорить не о чем.

Гольф всегда твердо верил, что, попадись ему настоящий водитель, никакие супертачки не смогут его опередить. Ни в жизнь. Но с водителями, как назло, никак не сходилось. За те два года, что он помнил себя в качестве самостоятельного транспортного средства, кто только ни садился за его многострадальный руль — и бесшабашные женщины, и осторожные мужчины, и прыщавые подростки — и никто, это ж представить себе — никто — даже близко не подходил под определение настоящего водителя.

Больше всего гольф не любил подростков. Эти просто обращались с ним совершенно неподобающим образом. Занятые исключительно собственными проблемами, они в принципе отказывались видеть в чем-либо или в ком-либо, кроме самих себя, индивидуальный объект, заслуживающий сочувствия и понимания. Можно подумать, что проблемы у них были какие-то необыкновенные! Как бы не так! Доехать до бара, обкуриться в лесочке, потрахаться на заднем сиденье — и все. Последнее гольф ненавидел в особенности — из-за повышенной нагрузки на рессоры. Он решительно не понимал, почему нельзя заниматься этим делом на специально предназначенном бесколесном устройстве, именуемом кроватью? Иногда подросткам попадала вожжа под хвост, и они, зарядившись наркотой и алкоголем, устраивали бестолковые и неумелые гонки, после которых у гольфа оставалось лишь чувство досады, как из-за участия в дурацкой клоунаде.

Мужчины, как правило, ездили осторожно и умело. Из некоторых вполне мог бы получиться достойный партнер, тонко чувствующий руль, сцепление и тормоза… Но, увы, одного чувства тут мало. Для настоящих отношений необходим еще и темперамент, а с этим гольфовым мужчинам как-то не везло. Женщины были самыми интересными водителями из-за своей потрясающей непредсказуемости. Поначалу гольф не понимал: как это можно, показав левый поворот, свернуть вправо? Потом, привыкнув, он обнаружил, что и это нельзя считать правилом. Женщины были коварны. Они могли, усыпляя бдительность гольфа, четверть часа медленно ехать вдоль тротуара, как будто выбирая место для стоянки, а потом вдруг неожиданно рвануться вперед, тараня ни в чем не повинную переднюю машину. Забавнее всего было слушать, как затем, мило улыбаясь, гольфова водительница объясняет потерпевшему, что «перепутала газ с тормозом». Слыша это, гольф обычно ухмылялся. Он-то точно знал, что ничего она не перепутала. Просто женщины всегда действуют сообразно настроению, вот и все. И если именно в тот конкретный момент возникло настроение посильнее нажать на газ, то так оно и будет, причем вне всякой зависимости от внешних обстоятельств — неужели непонятно?

Короче говоря, женщины представляли собою неразрешимую загадку. Погруженные в свой сложный, таинственный мир, они были безнадежно далеки от гольфовых спортивных амбиций. Умные и чувствительные, они наверняка могли бы стать замечательными партнершами — теми самыми, настоящими… Но гольфу всегда казалось неудобным отвлекать их своими мальчишескими фантазиями. Собственно говоря, он уже почти смирился с тем, что проживет свою недолгую автомобильную жизнь, так и не реализовав заложенных в нем возможностей — что ж поделаешь, не судьба. Но о старости тоже думать пока не хотелось — какая, к черту, старость с тридцатью тысячами на спидометре!

Этот новый хозяин, подобравший его на сараевском вокзале, поначалу ничем особенным не отличался от обычной, надежной, но скучной категории водителей-мужчин. Вел уверенно, не торопясь, вовремя переключая передачи, чутко реагируя на сцепление и не увлекаясь тормозами. Приключения, по большому счету, начались во время утренней поездки от травникского дома на реке до рыночной площади. С одной стороны, непоследовательность действий чем-то напомнила гольфу женщин; с другой — у парня проявилась какая-то прежде не свойственная ему лихость в ускорениях, в манере торможения, в разворотах юзом, на грани заноса. Так с гольфом еще никто не обращался. Сначала это даже рассердило его, в особенности когда пришлось съехать с асфальта на грунтовку, а потом и с грунтовки на лесной проселок. В подобную глушь гольф заезжал до этого только с подростками на предмет обкуриться и потрахаться.

Когда же новый водитель вообще свернул даже с последнего подобия дороги и заставил его ковылять по кочкам в глубь лесной чащи, гольф уже не знал, что и думать. Потом хозяин ушел, не взяв с собою ключи, и это пробудило в гольфе самые страшные подозрения. Возможно ли, что тут, вдали от шоссе, и закончится его непутевая жизнь? Проржавеют крылья и крыша; облепленное отвратительным влажным мхом, сгниет днище, растрескаются и лопнут трубопроводы, отвалится глушитель и протечет на гадкую неровную почву чистейшее драгоценное питание из прохудившегося бензобака… Эти мрачные предчувствия почти подтвердились, когда хозяин, вернувшись через несколько бесконечно долгих часов, всем своим поведением продемонстрировал, что прощается с ним навсегда. Он даже не стал заводить двигатель — просто посидел немного, привалившись к колесу и разговаривая сам с собой, а потом собрался и исчез, на прощание похлопав машину по крылу.

В этом прощании отчетливо ощущалась неизбежная окончательность, и гольф понял, что надеяться больше не на что. Если бы он мог, то закричал бы, заплакал, позвал назад своего безжалостного губителя, попытался бы разжалобить его; в конце концов, это ведь так невыносимо — умирать, едва перевалив через тридцать тысяч… Но автомобили не умеют кричать и плакать, тем более — при выключенном двигателе. Потом наступила ночь, полная незнакомых звуков и запахов, ночь, сочащаяся влагой, обещающая ржавчину, разложение, смерть. Стоя под мокрым кустом, гольф печально прикидывал, сколько таких мучительных ночей ему еще предстоит пережить. Это было ужасно, ужасно.

И тут хозяин вернулся — побитый, истекающий кровью, как после автокатастрофы, в чужой одежде, но живой, живой! Он сразу стал искать ключи, и это был еще один замечательный знак. А уж когда он завел мотор, и гольф услышал и почувствовал то, что уже не чаял услышать и почувствовать: биение собственного сердца, жаркий ток бензина и воды в упругих артериях трубопроводов, четкое чередование клапанов, безошибочную работу инжектора — о! — тут уже счастью не было предела. Он будет жить! Жить! И даже недоумение от странного поведения хозяина, не пожелавшего зажигать фар в кромешной темноте, не смогло испортить гольфового праздника. Более того — он не мог не оценить ту впечатляющую точность, с которой водитель вывел его из кочковатой ловушки. Вслепую! Что ни говорите, а это чего-то стоит!

Он благодарно воспринимал каждое действие своего хозяина, чутко прислушивался к его командам, изо всех сил стараясь исполнить их наилучшим образом, готовясь немедленно исправить неизбежно случающиеся мелкие ошибки и погрешности — на долю секунды опоздавшее сцепление, лишние капли топлива, недовернутый градус на повороте. Но их не было, этих неточностей! Гольф просто не верил самому себе — шоферская работа на этот раз была просто совершенной. Казалось, хозяин слился с ним, предчувствуя и предвосхищая мельчайшие детали его поведения, его дыхания, его жизни. Они были одним целым, одним механизмом — он и его водитель! Никогда еще гольфу не приходилось испытывать столь восхитительного чувства. Неужели ему настолько повезло? Ему, скромному гольфу, ничем не отличимому от миллионов других машин — ну разве что неистребимой верой в свою особенность, в свою звезду? Неужели это случилось именно с ним, с ним, а не с каким-нибудь навороченным лексусом или порше? Неужели именно в нем сидел настоящий водитель?