Дама и единорог

— Да, не забудьте про весенние цветы, — спохватилась я. — Подснежники и гиацинты. Они давно отцвели, но можно взглянуть на эскизы, которые делал папа, если вы плохо помните, как они выглядят. И еще нарциссы, их обязательно нужно изобразить на «Зрении», где единорог, совсем как Нарцисс, любуется своим отражением в зеркале.

— Ты прямо как Леон-старик. Он тоже находит единорога пустым и нахальным малым, — заметил Никола.

— Леон — человек мудрый, — улыбнулась я.

Со мною Леон всегда был ласков, почти как с родной дочерью. Как-то он признался, что происходит из иудеев, хоть и ходит вместе с нами на мессы, когда дела его приводят в Брюссель. Он по собственному опыту знает, что это значит — быть белой вороной и как сложно приноровиться к другим, чтобы от тебя была польза.

— Никола, принеси набросок «Слуха», я пририсую мильфлёр, — скомандовал Филипп.

Я, признаться, опасалась, что Никола ответит грубостью, но он, не говоря ни слова, отправился в мастерскую. Сама не знаю почему, но мне вдруг стадо невмоготу общество Филиппа, не дай бог заведет какой-нибудь несуразный разговор. И пока ничего такого не случилось, я быстренько улизнула к маме на кухню.

По запаху я догадалась, что готовит мама на обед: форель, молодую морковь из нашего огорода, пюре из сухих бобов и гороха.

— Никола и Филипп тоже будут обедать? — спросила я, расставляя на столе кружки.

— Надо полагать.

Что-то тяжелое глухо стукнуло о стол. Это мама поставила горшок с гороховым пюре. Затем она вернулась к очагу, и вскоре я услышала, как скворчит поджаривающаяся рыба. Я принялась разливать пиво, догадываясь по звуку, когда кружка наполняется до краев.

С огнем я не умею так ловко управляться, как с растениями. У меня душа не лежит к стремительным переменам. Зато я люблю ковры. Они ткутся долго, из месяца в месяц увеличиваясь в размере, совсем как цветы у меня в саду. Мама, когда готовит, без конца перекладывает вещи с места на место, и я вечно опасаюсь запнуться о мешок с горохом, или перевернуть горшок с яйцами, или не найти нож там, где его положила. На кухне от меня немного проку. Я не могу присматривать за огнем. Сколько раз мое рвение кончалось тем, что я подпаливала себе подол. Однажды я подбросила так много дров, что пламя вырвалось из очага, и мы бы сгорели, если бы не брат, который сбил огонь шерстью, намоченной в воде. После этого случая папа запретил мне подходить к очагу. Я не умею жарить мясо и птицу. Не могу ни снять горшок с огня, ни поставить его на огонь. Даже помешивать суп и то не могу — он брызжет мне на руки.

Зато прекрасно режу овощи. Мама говорит, кусочки моркови у меня даже чересчур ровные и аккуратные. Но иначе я не умею, а то еще палец отхвачу. И еще у меня получается чистить котлы, заправлять еду пряностями, только не очень быстро, поскольку надо время, чтобы по запаху отличить мускат от корицы или от перца, и приходится часто пробовать блюдо. Но я очень стараюсь быть хорошей помощницей.

— Как тебе Никола?

— Самовлюбленный нахал, — улыбнулась я.

— Точно. Но красив, этого не отнять. Небось в Париже не пропускает ни одной юбки. Надеюсь, у нас все обойдется без неприятных последствий. Будь с ним поосторожнее, дочка.

— Зачем ему слепая вроде меня?

— Это как раз ему все равно.

Лицо у меня зарделось. Я отвернулась в сторону и открыла деревянную хлебницу. По звуку я поняла, что внутри одни крошки. Я провела рукой по маленькому столу, затем по большому, стоящему на козлах.

— У нас есть хлеб? — спросила я наконец.

Мне всегда неприятно признаваться, что я что-то не нахожу.

— Мадлен пошла в лавку.

Я уже примирилась с мыслью, что служанку держат из-за меня. Мадлен заменяет мне глаза и делает по хозяйству то, что положено выполнять дочери, маминой помощнице. Но поскольку папина мастерская благодаря мильфлёру добилась известности и заказов с каждым годом только прибавляется, мы с мамой много помогаем в мастерской, так что совсем неплохо, что у нас есть Мадлен. Мы без Мадлен уже как без рук, хотя мама и готовит по возможности сама. Она говорит, что тушеное мясо у Мадлен выходит абсолютно пресным и живот от него болит. Но когда работы по горло, мы с удовольствием питаемся ее стряпней, моемся водой, которую она приносит, сидим возле огня, который она разводит. И хворост собирает тоже она.

Вернулась Мадлен с хлебом. Она довольно высокая, ростом с маму, но более широкая в кости. У нее здоровенные руки. И мужчины на нее засматриваются. Однажды вечером я застукала ее в саду с Жоржем-младшим. Они, верно, думали, что я не услышу, как они возятся, или не замечу, что кто-то вытоптал нарциссы возле ивовой изгороди. Конечно, я ничего никому не сказала. Да и что я могла сказать?

Следом за Мадлен явились папа с братьями — они были у торговца шерстью.

— Я заказал шерсть и шелк, — сообщил папа маме. — В Остенде остался небольшой запас. Хватит для основы и немного для утка. Заказ доставят на днях, так что можно готовить станок. Что до остального, все зависит, каким будет море и как скоро корабль доберется из Англии до нашего берега.

Мама кивнула.

— Обед поспел. Где Филипп с Никола?

— В саду, — сказала я и побежала их звать, чувствуя спиной мамин взгляд.

За обедом папа расспрашивал Никола о Париже. Мы любим послушать про чужие края. Папа бывал в Остенде и некоторых других ткацких городах, таких, например, как Лиль и Турень. Но Париж много дальше. Один раз он ездил в Антверпен и брал с собой маму с Жоржем-младшим, я же ни разу не выбиралась за городскую стену — и ладно. Зачем лишние страхи? Наш квартал — другое дело, здесь я чувствую себя как рыба в воде. Я знаю церковь Нотр-Дам де ля Шапель, поскольку наш дом совсем рядышком, и рыночную площадь перед ней, церковь Нотр-Дам на Саблоне, ворота, которые ведут на Большую площадь, рынки, кафедральный собор. Это мой привычный мир. Но я люблю слушать рассказы о разных местах и всегда пытаюсь нарисовать их себе в воображении. Например, море. Здорово, когда воздух вокруг пропитан запахом соли и рыбы, рокочут и плещутся волны, а соленые брызги летят прямо в лицо. Папа описывал море, но слова — это не совсем то, хорошо бы самой ощутить мощь необъятного водного простора.

— Как выглядит собор Парижской Богоматери? — спросил папа. — Я слыхал, он даже громаднее нашего кафедрального собора.

— Ваш собор — пастушья хижина по сравнению с ним, — усмехнулся Никола. — Собор Парижской Богоматери — это сами небеса, сошедшие на землю. У него самые стройные башни, самые звонкие колокола, самые чудесные витражи. Я бы многое отдал, если бы мне дали расписать его окна.

Я собралась было порасспросить про колокола, но вмешался Филипп:

— Мы, брюссельцы, гордимся нашим кафедральным собором. К концу года будет отстроен западный придел. Гордимся и другими нашими церквями. Церковь Нотр-Дам де ля Шапель — поистине грандиозное сооружение. Нотр-Дам на Саблоне невелика по размеру, но оттого не менее красива. И витражи у нее не хуже парижских.

— Ваши церкви, безусловно, красивы, но в них нет того величия, которым поражает собор Парижской Богоматери, — не уступал Никола. — Я часто стою под его стенами и наблюдаю за прохожими, которые задирают голову и разевают от удивления рты. Здесь полно карманников, потому что люди даже не замечают, как у них вытаскивают кошельки.

— Крадут? — удивилась мама. — И не боятся виселицы?

— В Париже казнят воров сплошь и рядом, но от этого их не становится меньше. Роскошь и богатство — непреодолимый соблазн для любителей легкой наживы. На протяжении всего дня в собор Парижской Богоматери стекаются знатные мужчины и женщины, одетые в великолепные наряды. Нигде так изящно не одеваются, как в Париже.

— А ты бывал где-нибудь еще? — поинтересовался Жорж-младший.

— Естественно.

— Где именно?

— В Лионе. Местные женщины очень соблазнительные.

— А еще?

— В Турене.

— Папа туда тоже ездил. Он сказал, замечательный город.

— Чудовищный. Ноги моей там больше не будет.