НОКТЮРНЫ: пять историй о музыке и сумерках

— Да, — кивнул Тило, — и тогда мы с Соней будем исполнять для наших слушателей свою версию! — В воздухе прокатился его громкий хохот. Потом он с легким поклоном добавил: — Мы трижды вам обязаны за сегодняшний день. Великолепный ланч. Великолепная гостиница. И наконец — великолепный концерт здесь, на холмах!

Когда они прощались, меня так и подмывало открыть им правду. Признаться, что я намеренно послал их в худшую из здешних гостиниц, и посоветовать, пока не поздно, уносить оттуда ноги. Но после таких сердечных рукопожатий эти слова никак не слетали у меня с языка. Супруги направились вниз по склону, я остался на скамье один.

Когда я спустился в кафе, оно уже успело закрыться. Мэгги с Джеффом походили на выжатые лимоны. Сообщая, что не помнит второго такого хлопотливого дня, Мэгги, казалось, испытывала удовольствие. Но Джефф, когда мы уселись в кафе ужинать разными остатками, упомянул о том же самом в недовольном тоне: они, мол, так жутко надрывались, а чем был занят я, вместо того чтобы помогать? Мэгги спросила, как я провел день, но я, дабы не углубляться в дебри, не стал упоминать Тило и Соню, а рассказал, что поднимался на Сахарную Голову — поработать над песней. Она поинтересовалась, продвинулся ли я, и я заверил, что очень продвинулся. Джефф раздраженно вскочил и, оставив на тарелке недоеденный ужин, вышел. Мэгги притворилась, будто ничего не замечает, и была права: вскоре Джефф вернулся с жестянкой пива и, по большей части молча, стал читать газету. Мне не хотелось сеять раздор между сестрой и зятем, поэтому я вскоре, извинившись, отправился наверх дописывать песню.

Если днем моя комната имела вид самый вдохновляющий, то вечером дело обстояло совершенно иначе. Прежде всего, занавески не задергивались до конца, и стоило мне в жару открыть окно, чтобы не задохнуться, как на огонек слетались насекомые со всей округи. А огонька всего-то и было, что голая лампочка, свисавшая с потолка. Когда я ее включал, на пол ложились мрачные тени, усиливая сходство комнаты с подсобкой, которой она, собственно, и являлась. В тот вечер мне требовался свет, чтобы записать слова, если придут на ум. Но в спертом воздухе я долго не выдержал, в конце концов пришлось выключить лампочку, отдернуть занавески и широко открыть окно. Потом я, как ранее в дневные часы, уселся с гитарой в фонаре.

Так я провел приблизительно час, наигрывая различные варианты связующего пассажа, но тут раздался стук и в дверь просунула голову Мэгги. Дело, конечно, происходило в темноте, но внизу на террасе горело охранное освещение, и я хотя бы приблизительно различал ее черты. Мэгги неловко улыбалась, и я подумал, что она сейчас попросит меня спуститься и им подсобить. Войдя и закрыв за собой дверь, Мэгги сказала:

— Прости, мой милый. Но Джефф сегодня совсем заработался, просто валится с ног. И теперь говорит, что хочет спокойно посмотреть кино?

Она произнесла это именно так, с вопросительной интонацией, и я не сразу понял: она просит, чтобы я перестал играть.

— Но я работаю над важным сочинением.

— Знаю. Но он действительно устал как собака и говорит, что твоя гитара ему мешает.

— Джеффу пора понять, что не он один работает, у меня тоже есть работа.

Сестра как будто задумалась. Потом глубоко вздохнула:

— Наверное, мне не стоит доносить это до Джеффа.

— Почему? Почему тебе не донести? Пора ему знать.

— Почему? Да потому, что ему это не больно понравится. И я сомневаюсь, что он рассматривает твою работу наравне со своей.

Онемев, я мог только смотреть на Мэгги. Потом сказал:

— Что за вздор ты говоришь. Ну зачем ты мелешь такой вздор?

Мэгги устало покачала головой, но не произнесла ни слова.

— Нет, я не пойму: зачем ты мелешь такой вздор? И как раз тогда, когда у меня дела пошли в гору.

— У тебя дела пошли в гору? Правда, милый? — Мэгги вглядывалась в меня сквозь сумерки. — Ну ладно, — сказала она наконец. — Не стану с тобой спорить. — Она повернулась к двери. — Спустись к нам, если хочешь, — добавила она с порога.

Оцепенев от ярости, я глядел на закрывшуюся дверь. Я различил приглушенный звук телевизора, который доносился снизу. Даже в тогдашнем своем состоянии я понимал какой-то частью мозга, что сердиться нужно не на Мэгги, а на Джеффа, который с самого моего приезда только и делал, что под меня подкапывался. И все же я злился именно на сестру. За все время, что я у них пробыл, она, в отличие от Тило и Сони, ни разу не попросила меня спеть. Неужели я слишком многого требовал от собственной сестры, тем более что, как мне вспомнилось, она подростком очень любила музыку? И вот она является, прерывает меня, когда я работаю, и несет этот вздор. Стоило мне повторить в уме ее слова: «Ладно, не стану тебе мешать», и во мне заново вскипал гнев.

Я слез с подоконника, отложил гитару и растянулся на своем матраце. И какое-то время вглядывался в пятна света на потолке. Ясно, что зазвали меня сюда под лживыми предлогами; все, что им было нужно, — это обзавестись дешевой рабсилой на горячий сезон — олухом, которому и платить не обязательно. А моей сестре и невдомек, что я пытаюсь достичь чего-то большего по сравнению с ее муженьком-идиотом. Поделом им будет, если я оставлю их тут кашу расхлебывать и прямиком направлюсь в Лондон. Я проворачивал все эти мысли в голове снова и снова — наверное, час с лишком, а потом немного успокоился и решил, что ночь уж как-нибудь перекантуюсь.

Спустившись, как обычно, после того, как закончилась суета с завтраком, я не очень-то с ними обоими разговаривал. Поджарил себе тосты, налил кофе, прихватил остатки омлета и уселся в углу кафе. Все то время, пока я угощался, голову сверлила мысль, что на холмах мне непременно попадутся Тило и Соня. И хотя это означало, что придется выслушать много чего о гостинице Ведьмы Фрейзер, я поймал себя на том, что хочу опять с ними увидеться. Ведь если даже условия проживания там оказались невыносимы, они сроду не заподозрят, что я по злобе их туда направил. Вывернуться можно будет по-всякому.

Мэгги и Джефф, как видно, ожидали, что я снова приду им на выручку с утренней запаркой, но я решил дать им урок: пусть учатся считаться с людьми. Поэтому, позавтракав, я поднялся наверх за гитарой и улизнул из дома через черный ход.

Снова начало припекать, и, пока я взбирался по тропинке к моей скамье, пот ручьями лил у меня по лицу. Хотя за завтраком Тило и Соня не выходили у меня из головы, тут я забыл о них начисто и, одолев последний склон, не без удивления обнаружил, что на скамье в одиночестве сидит Соня. Она тотчас меня заметила и помахала мне рукой.

Я по-прежнему чувствовал себя по отношению к ней настороже — особенно в отсутствие Тило — и сидеть с ней рядом особым желанием не горел. Однако она, широко улыбнувшись, подвинулась, как бы освобождая для меня место, так что выбора у меня не оставалось.

Мы поздоровались и какое-то время посидели молча, не говоря ни слова. Поначалу это казалось естественным: и потому, что я не сразу отдышался, и потому, что вокруг было на что поглядеть. Туманная дымка, да и облачность были плотнее, чем накануне, однако, если напрячь зрение, за границей Уэльса можно было различить Черные горы. Дул довольно ощутимый, но приятный ветерок.

— А где же Тило? — спросил я наконец.

— Тило? О… — Соня приложила руку козырьком к глазам, потом показала пальцем. — Он там. Видите? Вон там. Тило там.

В отдалении я увидел фигурку — в зеленой вроде бы футболке, с белой панамой на голове, которая двигалась вверх по склону по направлению к Вустерширскому маяку.

— Тило решил прогуляться, — пояснила Соня.

— А вы не захотели к нему присоединиться?

— Нет. Решила побыть здесь.

Соня ничуть не походила сейчас на раздраженную посетительницу кафе, однако не имела ничего общего и с дружески участливой собеседницей, какой она была вчера. Что-то явно назревало, и я приготовился держать оборону касательно Ведьмы Фрейзер.