Песни улетающих лун

— Какого еще земляка? — Шейнис, уже собиравшийся уходить, круто остановился, внимательно посмотрел на опять захихикавшего Клычкова.

— Насчет земляка это я так сказал, в шутку. Профессор один немецкий, археолог. Как там твоя деревня называется? Во-во, именно там они и копали, а что искали, я так и не понял.

Ветер, вмешавшийся в речь Клычкова, сдул с ближайшего здания зацепившуюся за трубу тучу, порывисто понес ее над проспектом. Туча летела, все разгоняясь, разбивая живот о карнизы и трубы и оставляя на них синие клочья. Уже почти достигнув набережной, она с разлету врезалась в стену огромного кирпичного здания, каменным монстром возвышавшегося над домами; тогда, точно в приступе помешательства, из тучи повалил снег.

— А в Ленинград он как попал? — недоверчиво спросил Шейнис.

— Да там долгая какая-то история, — затараторил Клычков, обрадованный тем, что его слушают. — Немецкие археологи вроде в лес поперлись по своей ученой дурости — и к партизанам попали. Ну, партизаны им всем направленье в Могилевскую губернию выписали, а о профессоре ихнем взяли и сообщили в Москву. А там что-то все всполошились: сохранить, мол, немчика целым и невредимым! В общем, каким-то то макаром его перебросили сюда, а здесь как-то быстро не до него стало. Я думал, может тебе интересно было бы о родных местах погутарить. Жаль, что ты не хочешь…

— Идем к твоему Слепневу, — решительно сказал Шейнис.

Слепнев оказался здоровенным малым лет тридцати пяти с густыми усами на глуповатом добродушном лице.

— А я не один, — сообщил Клычков, заходя в квартиру. — Прошу любить и жаловать: Яков Львович, мой, так сказать, соученик-с. Спиртику у тебя на троих хватит?

— Хватит, хватит, — отозвался Слепнев, протягивая мясистую ладонь Шейнису. Похоже, он действительно был искренне рад новому человеку. — И на шестерых бы хватило. Мог бы кралю-другую еще привести.

— Где ж их нынче возьмешь, Валенька? — спросил, поморщась, Клычков. Он помог Шейнису повесить шинель на вешалку, провел в пыльную, завешанную газетными вырезками и фотографиями комнату.

На покрытый грязноватой клеенкой стол Слепнев поставил кастрюлю с картошкой, начатую банку тушенки, две пачки немецких галет, хлеб, хрустальные рюмки и разбавленный водой спирт.

— Ну, Яков Львович, — сказал Клычков, усаживаясь, — не обессудьте: чем уж богаты… Сами знаете, время сейчас не дюже сытое.

— Давай за знакомство! — первым поднял рюмку Слепнев.

— Да, Яков Львович, вот ведь как оно бывает, — говорил через час уже запьяневший Сергей Клычков. — Вы у нас теперь без пяти минут генерал, а я вот — сами видите…

— Хороший ты мужик, Львович! — заявил Слепнев, подливая в опустевшие рюмки. — Слышь, Сергей, а согласись, они с Маргулисом нашим похожи, как братья. — Вы, случайно, с Маргулисом не родственники?

Шейнис сидел, погруженный в какие-то свои мысли, скатывал на столе хлебный шарик; лицо его казалось теперь усталым и постаревшим. Он не удостоил Слепнева ответом.

— Да, кстати, Валя, — меняя тему, сказал Клычков. — Как там твой профессор поживает?

— Немчик-то, Пауль? Мировой мужик!

— Я вот почему тебя спрашиваю. Яков Львович как раз с тех самых мест, где твой Пауль копал. У него там родные остались, кто его знает… в общем, он бы хотел с ним встретиться. Когда его можно будет увидеть?

— Когда увидеть? — воскликнул Слепнев и стукнул кулаком по столу. — Да прямо сейчас!

— Сейчас? Мы что, пьяными попремся в Большой Дом?

— К фуёвой бабушке мы попремся, — объяснил Слепнев, тяжело вставая, и шатаясь двинулся к телефону. — Через десять минут его ребята сюда притащат.

— Пускай, пускай, — весело сказал Клычков, видя протестующий жест Шейниса. — Это даже интересно.

— Андрюха? — басом говорил в трубку Слепнев. — Подбрось-ка мне на квартиру Павлушку моего. Да, прямо сейчас. И саблю его тоже захвати, знаешь, где она спрятана?

Очень скоро Яков почувствовал, что ему плохо. Он встал из-за стола и, нетвердо ступая, двинулся в коридор. Слепнев что-то спросил вдогонку, но Шейнис не ответил. В уборной его вырвало.

Добравшись до умывальника, он подставил голову под струю; с минуту стоял согнувшись, чувствуя, как ледяная вода затекает по шее за воротник. Потом, вытерев голову какой-то тряпкой, сел на край грязной, в пятнах сбитой эмали, ванны. Снаружи до него доносились незнакомые голоса, покрываемые громким слепневским хохотом, неприятный и тоже излишне громкий голос Сергея Клычкова.

В закрытую изнутри дверь ванной комнаты постучали.

— Яша, ты там как, живой? Давай, мы тебя ждем.

Шейнис посидел немного; тяжело и неохотно поднявшись, вернулся в комнату.

— А вот и Львович! — заорал Слепнев. — Что, плохо тебе? Садись, съешь что-нибудь. Вон, с Павлушкой познакомься.

Действительно, за столом, как гость, сидел невысокий худой человек лет шестидесяти в потрепанном коверкотовом пиджаке. Все черты его лица — шишковатый, с залысинами, лоб, слезшие на нос роговые очки, над которыми выглядывали круглые сумасшедшие глазки и маленький подбородок, — говорили о том, что человек этот — ученый.

— Вот это и есть профессор Пауль Ганзе. А для друзей просто Павлик. — При этих словах Слепнев дружески хлопнул ученого по плечу; тот вздрогнул и скорчился.

— У нас тут заминка вышла, — почему-то очень радостно сообщил Клычков. — Валька забыл переводчика вызвать, а профессор по-русски — ни бум-бум. А черт с ним, я учил в школе немецкий, как-нибудь разберемся.

Слепнев достал из шкафчика еще одну рюмку; поставив ее перед профессором, бухнул спирту.

— Серега, переведи ему: он должен выпить за друзей.

— Тринкен, тринкен, — перевел Клычков, подняв свою рюмку и показывая жестами, что профессор должен выпить. — Фройндшафт! Хенде хох.

Профессор, брезгливо морщась, поднял рюмку, чокнулся с Клычковым и со Слепневым. Выпив, тут же покраснел и закашлялся.

— Заешь, заешь, Павлуха. — Слепнев протягивал ему хлеб с намазанной на него тушенкой.

Пауль взял бутерброд; не в силах сдерживать себя, принялся есть жадно и торопливо.

— А ты что не пьешь, Яша? — участливо спросил Клычков. — Ну, плохо тебе совсем? А смотри, что мы тебе покажем, — он встал, взял с дивана длинный холщовый сверток, разрезал ножом намотанную веревку. — Вот эту штуку Пауль у нас раскопал.

В свитке был завернут старинный бронзовый меч.

Меч был около метра в длину. Рукоять неизвестный мастер выточил в виде обнаженной и плоскогрудой женщины. На позеленевшем от времени лезвии были едва различимы похожие на спирали узоры. Невероятно, но лезвие нисколько не затупилось с годами: как будто вчера отточенное, оно покалывало мякоть ладони. Как ни был пьян Шейнис, а может быть, именно потому, что он был пьян, он не мог не почувствовать таинственной силы, исходящей от древнего оружия.

— Вот этой хренью в Москве сильно заинтересовались, — объяснил Клычков. — Партизаны у Паулюса бумагу нашли: приказ военным оказывать всяческое содействие. Подписано: Гитлер. А профессор на допросах дурачком прикидывается, несет какую-то ахинею.

Яков, машинально подняв взгляд на ученого, увидел: два маленьких сумасшедших глаза, не отрываясь, с напряженным вниманием следили за его держащими Меч руками.

Через час в двухлитровой бутылке Слепнева оставалось не больше четверти литра.

— Так, ребятишки, надо добить бутылочку, — строго сказал Слепнев, расставляя вновь наполненные спиртом рюмки. — Павлуха, за тебя мы еще не пили!

Все кроме Шейниса, выпили. Профессор, уже не стесняясь, выгреб себе из казана картошки, накапал в рюмку оставшегося в бутылке спирта.

— Павлик-то наш совсем освоился, — засмеялся Клычков. У него уже заплетался язык; вытянутое, как у лошади, лицо дарило блаженнейшим выражением. — А ты, Яша, что-то быстро расклеился. Видно, замаялся по Большому-то Дому бегать. Я вот что тебе, Яшенька, скажу…

Он замолчал, потому что немец вдруг круто встал, поднял рюмку и, призывая к вниманию, обвел всех торжественным взглядом. Потом он заговорил.