Учитель (Евангелие от Иосифа)

А те, которые не поэты, но тоже засранцы — начиная с Бухарина, — они заступились за этого Мандельштама (или другого), лишь чтобы прошлись ещё два слуха. Во-первых — что они заступились за этого Мандельштама, или — не важно — другого. Но если бы они на самом деле умели это делать, они бы и засранцами не были. А во-вторых — что я люблю мстить.

Потому, мол, и по-грузински называл себя Коба. Который всё время мстит. И это, дескать, нехорошо. По-русски же назвал себя Сталин. Который ни в чём не уступает. И это тоже нехорошо.

Я задумался и вытащил из ящика паршивую бумажку. Как раз в день рождения.

Ничего обидного я теперь не нашёл. Или непонятного.

Мне сегодня 55. И я победитель. Не только потому, что живой. Но победа не кладёт борьбе конца. Ибо борьбе не кладёт конца ничто. Каждый новый день жизни есть победа в борьбе за жизнь. Но враг ещё ни разу не прекращал борьбу. Потому все и умирают.

На врага, однако, не обижаются. Его бьют. И если он мастер, то тебе надо быть ещё большим. Вот этот Мандельштам — мастер слова. Но не такой, чтобы я не заметил его ошибок. А тут — сплошные ошибки.

Хотя начинает правильно: засранцы не чуют страны. Ничего, кроме страха, не чуют. Только шепчутся. И то — на пол-разговорца.

Не обидело уже и про «кремлёвского горца».

Гора не хуже, чем равнина. И не лучше. Кому — что. Но для засранцев «горец» — это «идиот» и «дикарь». И ещё «чужак» — если засранцы живут на равнине.

Раньше, когда я был просто «горцем», не «кремлёвским», я бы сказал им, что друзей надо выбирать как раз из горцев. Потому что у горцев за друга принято заступаться. Даже если друг не поэт. И ещё у горцев не принято быть засранцами. И не принято не чуять.

Когда отпевали Ильича, я подошёл к гробу, огляделся и назвал Вождя «горным орлом». Хотя незадолго до смерти он свихнулся и подражал петуху. Кукарекал.

Но на орла он не походил. Даже равнинного. Особенно в гробу. Несмотря на усы. Лысых орлов я не видел. Или рыжих.

Поэтому многие удивились, узнав от меня, что он горный орёл. И подумали, что из меня никогда бы писатель не вышел.

Но тогда уже я не писателем хотел стать. А «кремлёвским горцем». И не скрывал того. Но такое и не скроешь от тех, которые пришли не с гор. Которые не «идиоты». И не «дикари». Тем более, что Вождём хотел стать каждый. А Троцкий, к примеру, хотел этого, не переставая притворяться писателем.

И хотели они стать Вождём не в гробу, а в равнине. С приложенными к ним горами. Включая Казбек.

Но Вождём стал я. Горец. И если я «дикарь» и «идиот», то тем, которые теперь фыркают в кулак, что вырос я в горах, а царствую и в равнине, — им уже ни в какой ссылке не найти места. Поэтому и логично ссылать их дальше.

Вождём же стал я не потому, что говорил глупости или размахивал кинжалом. А потому, что больше работал. И не на себя. С большим умом. И с большей пользой. Настолько большей, что теперь уже и меня большинство называет «горным орлом». Не просто «горцем».

А я ещё не в гробу. В Кремле.

Хотя горы по-прежнему люблю. А что в них плохого? Ковчег прибило как раз к горе. И как раз к кавказской. И если бы не прибило, то не было бы не только равнины, но и Кремля…

26. И в пах, и в лоб, и в бровь, и в глаз…

Ошибки даже фактические.

Во-первых, у меня не широкая жопа. Наоборот.

Во-вторых, грузины известны не широкой жопой. И не жопой. Наоборот. А если надо — чтобы обязательно было с «жопой», чтобы обязательно оскорбить, то равнинные засранцы говорят про горцев другое: «чёрножопые».

В-третьих, при чём тут жопа? Чёрная или нет. Широкая или нет. В чёрной и широкой жопе так же мало или много смысла, как не в чёрной и не в широкой.

К тому же жопа есть у всех. Без исключения. У поэтов тоже. Такая или другая. Будь ты хоть мастер Мандельштам или кто-нибудь другой с таким же именем. Или даже другим.

В-четвёртых, у меня не жирные пальцы. У меня — другое. Но это — физический дефект. Над этим не смеются. И — не на руке, а наоборот. На ступне. А если надо оскорбить именно через руки, то можно сказать, что они у меня разные. Одинаково нежирные, но разной длины.

Меня, кстати, мало кто правильно описывает. Но все по-разному. Итальянский посол писал недавно, что у меня длинное туловище и короткие ноги. Причём, толстые. Как, мол, у евреев. Особенно, горских. А югославский товарищ написал, что туловище плотное и короткое, зато ноги длинные. Причём, тонкие. Как, мол, у евреев. Но равнинных.

Но это — когда волнуешься — бывает.

В начале войны я сам, например, не мог вспомнить рост Вождя. Мы тогда с засранцами решали — куда его из Москвы эвакуировать. Чтобы не разбомбили. И где от пушек не так шумно.

С нами ещё был доктор Збарский. Который выскоблил у Вождя потроха, а порожнее брюхо залил мудрёным раствором из химикатов, глицерина и алкоголя. Збарский до сих пор его в Мавзолее этим зельем «подпаивает». Чтобы не рассыпался. От времени и сифилиса.

Решили — послать Ильича в Тюмень. Там тихо. Осталось выяснить — в чём отправлять. Доктор предложил — в специальном вагоне с сильными амортизаторами. Чтобы не трясло. И положить в тесный гроб. Чтобы не болтало.

Я разволновался и спросил: А размер?

Мы с Вождём одного роста, отвечает доктор. Я осмотрел этого гнома и качнул головой: Ильич, говорю, выше! И тут возникает Микоян. Дескать, Сталин ошибается, а доктор прав: Вождь был не великан. И велит кому-то снимать с доктора мерку.

И все с Микояном соглашаются. Дескать, я действительно ошибаюсь по той благородной причине, что уважаю Ильича и волнуюсь за его судьбу.

Я промолчал. А потом велел снять мерку и с Микояна. Хотя он с доктором одного роста…

Действительно: если волнуешься, можешь и ошибиться. Неправильно описать и рост, и толщину пальцев, и форму усов. Но если пальцы сравнивают с червями, а усы называют тараканьими, — это больше, чем ошибка. Это оскорбление. А значит, необъективность.

Но этот Мандельштам не притворяется, будто просто ошибся. Он враг. И не скрывается. Не пытается сделать вид, что он — это не он, а кто-то другой с такой же фамилией.

Его раздражают мои указы. Которые я обсуждаю не с ним. С народом. И с моими «тонкошеими» «полу-людьми».

Во-первых, все люди — полу-люди. Даже — с толстыми шеями. Во-вторых, хотя у моих засранцев тонкие шеи, — они работяги. И им не до свиста. В-третьих, — они не враги. По крайней мере, — скрываются.

А в десятых, как ни крути, — не обойтись без нового указа. Который, оказывается, для меня — как малина. И который придётся этому мастеру и в пах, и в лоб, и в бровь, и в глаз!

И тогда уже пусть этот Мандельштам — или любой — прислушается внимательней: кто же там мяучит? И хнычет? Не тот ли самый Мандельштам, который скрывается не где-нибудь в ссылке, а внутри него?