Пасадена

За ней стояла Шарлотта Мосс; она любила повторять, что работает здесь не из-за денег, а из-за новостей. Весь город уже знал, что мечта Шарлотты — стать штатным репортером «Пчелы». Колонка, которую она вела в газете, уже и так стала популярнее, чем прогнозы приливов и объявления о продаже недвижимости. Ее фирменным знаком стало то, что нигде и никогда она не называла ни единого имени, и после каждого нового выпуска люди жарко спорили, о ком написана статья. «Если что-нибудь и случается, то обязательно у источника», — любила повторять Шарлотта и, хотя, наверное, так оно и было, помалкивала о том, что деньги ей нужны были, чтобы покупать береты и куртки, свою репортерскую униформу, и еще — но это был ее самый главный секрет, — чтобы не голодать. Ее отец месяцами пропадал в плавании, клялся и божился, что в этот раз уж точно привезет уйму денег, но возвращался без цента в кармане; наоборот, он вечно был всем должен — и в пивной, и своим товарищам по покеру, и в публичных домах в каждом порту к северу. В самом раннем детстве Шарлотта сильно голодала и, став подростком, пообещала себе, что больше такого не допустит.

— Две кружки, пожалуйста, — сказал Брудер, сунул руку в карман, вынул доллар и небрежно швырнул его на прилавок.

Шарлотта не без хитрого умысла протянула кружку сначала Брудеру и сказала:

— Ах, ты привела своего нового друга!

— Его зовут Брудер.

— А я уже знаю, — ответила Шарлотта и перестала накачивать воду, чтобы как следует рассмотреть его.

Линда так и ждала, что она сейчас вынет из кармана свою записную книжку и начнет строчить.

— Добро пожаловать в Приморский Баден-Баден! — любезно произнесла Шарлотта. — Здесь у нас скала-пупок, лечебный минеральный источник, вонючая лагуна и самые красивые рыбачки в мире.

— Я дал вам доллар, — сказал Брудер. — Вы должны мне пятьдесят центов.

— Ваше здоровье, — ответила Шарлотта. — И ваша сдача.

— Что в этой воде такого особенного? — спросил он.

— Это смотря у кого спрашивать.

— Я же вас спрашиваю.

— Тогда я вам отвечу, — сказала Шарлотта. — В ней все то же самое, что и в самой обыкновенной минеральной воде. А вот если вы спросите Маргариту, майора Крамера или хозяина «Твин Инн», то узнаете, что она промывает легкие и чистит кровь. Как-то даже сифилитики приезжали лечиться «Апельсиновой», когда совсем уж отчаялись.

Брудер стоял совсем близко от Линды, соленый ветер океана теребил его волосы, и она только сейчас заметила, что уши у него розовые и маленькие, как два бутона. Ветер шевелил брюки Брудера, просторные штанины касались ее желтой юбки, и было похоже, что только сейчас оба — и Брудер, и Шарлотта — заметили, что сегодня, в субботу вечером, на Линде надето ее самое лучшее воскресное платье.

— Ну, за источник жизни, — сказал Брудер и прочел стихотворение:

Услышав его, Шарлотта занервничала — она не могла поверить, что есть человек, который знает хоть что-нибудь, неизвестное ей, — вынула из-за уха карандаш и принялась тараторить:

— Ой, а что это за стихотворение? Откуда вы его знаете? Повторите, пожалуйста!

Но Брудер решительно увлек Линду в сторону от Шарлотты, к другому краю площадки. Они сели на лавочку — совсем близко друг к другу и все же не соприкасаясь.

— Ты поосторожнее с ней, — предупредил он.

Линда горячо возразила, что Шарлотта — ее лучшая подруга. Тогда она еще не подозревала, что как раз в эти дни, совсем уже скоро, судьба начнет больно хлестать ее.

Вечер выдался погожий, ветви ив над лагуной клонились под ветром. Кроме Шарлотты, на площадке никого не было, и Линда с Брудером, подавшись вперед со скамейки, смотрели на Агва-Апестосу и школу на другом берегу. Над водой пролетела пара желтогорлых певунов; Линда показала Брудеру двух малых крачек — небольших белых птичек с рыжими ногами и желтыми с черным на конце клювами.

Ветер играл воротничком рубашки Брудера, открывая тонкие волосы на его груди. Губы у него были полные, неяркие, цвета неспелого винограда. Когда его пальцы коснулись ее обнаженной руки, от неожиданности у нее перехватило дыхание, как будто он нашел такое место у нее на коже, которого еще не касалась чужая рука. Но, только лишь это случилось, он отдернул руку и негромко произнес:

— Извини.

Это произошло впервые, хотя извиняться у него уже были поводы: когда выплюнул консервированный язык и рявкнул: «Не кормите меня этим!»; когда однажды вечером он случайно застал ее за приготовлением ванной: лица их, освещенные оранжевым закатным светом, замерли в окне, и если бы он чуть помедлил, то увидел бы ее раздетой, еле прикрытой лишь одним полотенцем. Очень многое в Брудере Линде было совсем непонятно. На простой вопрос, сколько ему лет, он ответил загадкой: «Да почти столько же, сколько Эдмунду, — чуть больше или чуть меньше». Но если это было так, то почему у него на груди росли волосы, а у ее брата — нет? А борода — такая густая, что подчинялась только ножу, которым режут скотину? А запах, настоящий мужской запах, такой едкий и противный к концу дня? Лежа в постели, Линда удивлялась, может ли Эдмунд заснуть, слыша этот запах и видя так близко от себя большое тело Брудера, сморенного сном. Не один раз пробиралась она через двор, успокаивала козлят, вставала на ящик и смотрела через окно. Ей было видно, как большой Брудер лежит на бывшей ее постели, зарывшись лицом в подушку, набитую куриным пером. И как бы поздно ни было, Эдмунд сидел на постели, водрузив очки на нос, и, положив на колени том Гиббона, внимательно штудировал его. Один раз она расслышала, как Брудер спросил: «Что, все его читаешь?» Потом зевнул, натянул на себя одеяло и бросил: «Я Гиббона за неделю одолел». Три вечера подряд она подсматривала за Эдмундом и Брудером, и в груди ее росло желание, страсть, которая мешалась с тихим ночным ветром, задумчивой луной и сонным сопением ослика. На третий вечер Эдмунд поднял глаза от книги и заметил в окне Линду. Казалось, он хотел сказать: «Линда, вот бы ты вернулась!»

Но не только из-за этого Линда часто садилась на камень, подпирала кулаком подбородок и начинала раздумывать о Брудере: ей не давало покоя, откуда у него на виске шрам. «Это с войны, — коротко отвечал ей он. — С войны, Линда». Он не расставался с большим охотничьим ножом, а еще со штыком, который иногда вешал на пояс; где-то через месяц после того, как она начал учить его премудростям рыбалки, Линда своими глазами видела, как этим самым штыком он распарывал морского окуня размером с небольшую собаку. «Он у тебя тоже с войны?» — спросила она. Но если у него в запасе и была какая-нибудь история с фронта, вытащить ее из него никак не получалось. Но однажды, когда Эдмунд был в поле, Брудер рукой поманил Линду в дом и сказал, что хочет кое-что показать. Он вынул из рюкзака складной веер с синей шелковой кистью, потрепанную Библию и небольшую коралловую подвеску на кожаном шнурке. Он осторожно разложил их у себя на постели и легонько шлепнул Линду по руке, когда она потянулась за подвеской. «Это от матери», — сказал он, и Линда, вытаращив от удивления глаза, призналась, что думала, будто он вырос сиротой. Он сказал, что так и было, но эти вещи лежали рядом с ним в ящике из-под апельсинов, в котором его подбросили к дверям Общества попечения о детях. Линда снова потянулась к кораллу. Он был оранжево-розового цвета, как сердцевина розы; в этот раз Брудер позволил ей подержать подвеску, только взял с нее обещание никому не рассказывать о том, что она видела.

— Тут что-то написано, — сказала она, поднеся коралл к глазам. — Паис?

Брудер осторожно взял подвеску у Линды, сжал ее в ладони и сказал: