Призраки Гойи

И тут в столовой вновь появился Томас Бильбатуа. Он держал в руке листок, на котором только что написал несколько строк. Он протянул его Лоренсо со словами:

— Держите. Прочтите и подпишите.

— Что это такое?

— Ваше признание.

— Что это значит?

— Я вам его прочту. А затем вы поставите свою подпись.

Бильбатуа поднес к глазам бумагу и прочел:

— Я, Лоренсо Касамарес, признаюсь и каюсь в том, что, невзирая на мое человеческое обличив, в действительности являюсь плодом скрещивания самца-шимпанзе и самки-орангутанга. Я хочу добавить, что сделал всё возможное для того, чтобы влиться в ряды Конгрегации в защиту вероучения, дабы опорочить и погубить ее.

— Ну вот, подписывайте. — Торговец протянул гостю перо и чернильницу. — Подписывайте.

В то время как Мария-Изабелла, лишившаяся от волнения дара речи, взирала на происходящее с таким ужасом, словно только что в окна комнаты с гиканьем и свистом ворвалась стая бесов, Гойя встал и спросил у Бильбатуа, пьян ли тот или сошел с ума.

— Не вмешивайся, Франсиско, — отрезал купец, продолжавший протягивать доминиканцу листок. — Это касается только меня.

Брат Лоренсо медленно поднялся, нахмурившись, как бы силясь разгадать смысл этого необычного, даже неслыханного события. Что же делать? Ни одно из руководств духовников не могло ему помочь. Он не помнил ни одной ссылки на что-либо подобное, ни одного похожего прецедента. Бильбатуа прекрасно знал, что он не вправе позволить себе такую дерзость по отношению к члену инквизиции. Значит, он и впрямь сошел с ума, как полагает Гойя? И, коль скоро это правда, если этот человек обезумел от горя, скажем, после необъяснимого заключения дочери под стражу, то как же ему, Лоренсо, вести себя с сумасшедшим?

— Так вы подпишете, да или нет? — осведомился Томас.

— Послушайте…

— Я ничего не хочу слушать. Подпишете?

— Томас Бильбатуа, с какой стати, по-вашему, я должен это подписывать? Я никогда не подпишу, вы же прекрасно знаете! Прошу вас, прекратите эту игру, Христа ради!

— Сегодня вечером Христу не до нас. Он куда-то отлучился, представьте себе. Его здесь нет. Я пригласил его, но он задержался в другом месте по делам. Он поручил мне вам это сказать.

— Что ты плетешь? — ахнул Гойя.

— Томас, замолчи! — воскликнула Мария-Изабелла надтреснутым, непривычно хриплым голосом. — Замолчи!

— Стало быть, не подпишете?

— Нет, не подпишу! Конечно, нет!

И тут Бильбатуа подал знак своим сыновьям, которые вышли из комнаты, точно уже знали, что должны делать. Вслед за этим в столовую через две двери вошли трое слуг. Томас велел им закрыть оконные ставни и опустить шторы, что они и исполнили.

Лоренсо подошел к Гойе и сказал:

— Франсиско, уведите меня отсюда.

— Пойдемте, — ответил Гойя.

Художник хотел было вывести монаха через парадный вход, но слуги по знаку Томаса преградили им путь.

— Откройте эту дверь! — закричал художник.

Слуги как будто его не слышали. Гойя бросился на них и попытался прорваться к выходу, Лоренсо следовал за ним по пятам. Слуги, молодые и сильные (двое из них были африканского происхождения), оттолкнули обоих. Гойя накинулся на них с кулаками и завопил:

— Выпустите нас!

— А он выпустил мою дочь? — произнес Томас так же громко, как его друг. — Слушал ли он, когда она умоляла ее освободить?

В эту минуту Анхель и Альваро вернулись в столовую с длинной веревкой в руках. Гойя продолжал тщетно бороться со слугами, в то время как Лоренсо ждал, поджав губы. Бильбатуа сделал знак своим людям, которые схватили Гойю и потащили его из комнаты. Лоренсо собирался последовать за ним, но ему не дали пройти. Впервые миряне подняли руку на служителя культа, покусились на его святое облачение, и это ошеломило его. Он и вправду, как всякий монах, имел обыкновение говорить, что сутана — лучшая защита от людской злобы и превратностей судьбы. И вот, эта сутана оказалась бесполезной, предала его. Грубые руки схватили и отбросили доминиканца, чернокожие руки, повинующиеся не его, а чужим приказам.

— Опустите люстру, — приказал Бильбатуа.

Анхель и еще один слуга вскочили на стол, подцепили голландскую люстру железными крюками и резко опустили ее на стол, посреди тарелок, бокалов и столовых приборов. Половина свечей погасли. Альваро перебросил веревку через опору люстры, закрепленную на потолке, и сделал скользящую петлю.

Из коридора доносился голос Гойи, продолжавшего дико кричать и барабанить в запертую на засов дверь. Лоренсо, вынужденный признать, что речь идет не о простом устрашении, сопротивлялся, стараясь вырваться. Однако африканские слуги держали его крепко.

Бильбатуа в очередной раз осведомился у монаха:

— Вы готовы подписать это признание?

Лоренсо покачал головой, продолжая отбиваться.

— Что ж, — промолвил Томас, — мы сейчас увидим, даст ли Бог вам силу выдержать пытку. Сейчас мы узнаем правду.

Торговец подал знак своим сыновьям. И тут Мария-Изабелла выскочила из столовой через другую дверь. Заливаясь слезами, она прибежала в маленькую молельню, встала на колени перед иконой Богоматери и принялась торопливо молиться, не понимая толком, что говорит. Очевидно, женщина хотела отвлечь внимание всевидящих глаз там, наверху, и не допустить, чтобы божественное проклятие обрушилось на ее большой дом.

Между тем в столовой, пока двое братьев и слуги связывали руки Касамареса за спиной и втаскивали его на стол, ставя среди разбитых тарелок, Бильбатуа разглагольствовал о Божьей милости и пользе страдания.

— Вот увидите, — говорил он монаху, — насколько вам полегчает, когда вы скажете правду… И как покойно станет на душе… Боль — это дар Божий, принимайте ее с благодарностью…

По сигналу отца сыновья начали поднимать тело Лоренсо, разом дергая за веревку. Ноги монаха оторвались от стола, попутно опрокинув бокал портвейна, запачкавшего стол. Первая боль пронзила его плечи и шею, по обе стороны затылка. Он закусил губу, чтобы не кричать, и добился этого. Томас Бильбатуа встал напротив доминиканца, чтобы лучше его видеть и говорить с ним. Вам нечего бояться, повторял он, с вами Бог, он вам поможет, поблагодарите его. И да будет вам известно, прибавил он, что это обычная пытка, самая мягкая из всех.

Альваро и Анхель, не спускавшие с отца глаз и выполнявшие его приказы, снова дернули за веревку. Тело Лоренсо болталось над разгромленным столом со смятой, забрызганной вином скатертью и бронзовой люстрой, в которой еще горели несколько свечей. Боль становилась нестерпимой. Она завладела мышцами спины, рук, кистей, всей головой монаха. Несколько минут Касамарес сдерживал крик, хотя ему казалось, что его плоть отделяется от костей. Затем, как и предвидел Бильбатуа, он запросил пощады. Прекратите, кричал инквизитор, прекратите.

Томас спросил, готов ли тот признать правду и подписать бумагу. У Лоренсо, голова которого раскалывалась от боли, уже не было сил сказать «нет». Я сделаю всё, что вы захотите, произнес он надтреснутым голосом.

Минутой позже слуги помогли монаху сесть на стул. Он дышал часто и тяжело. Бильбатуа для пущей верности велел ему переписать признание от начала до конца и поставить под ним свою подпись. Таким образом, всё было бы написано его почерком. Анхель поднес Лоренсо стакан воды, который тот выпил залпом.

Томас вложил в руки гостя перо и спросил:

— Предпочитаете, чтобы я прочел вам текст?

Лоренсо едва заметно покачал головой. Он мог прочесть это сам. Он принялся с трудом писать рукой, на которой виднелись красные следы веревки и которая еще слегка дрожала.

Пока Касамарес писал, Томас говорил ему:

— Я сожгу эту бумагу в тот самый миг, когда моя дочь переступит порог этого дома. Даю вам слово. Никто еще ни разу не усомнился в моей честности. Но вам следует запомнить одно: я не смогу долго ждать. Вы хорошо слышали? Я не буду долго ждать.

Лоренсо переписал весь текст, свидетельствовавший о том, что на самом деле он — обезьяна, и подписал его там, где сказал Томас.