Не много ли для одной?

В день их отъезда стала я проситься, чтобы довезли до города с передачей. Василий крикнул: „Куда я тебя, на кабину посажу?“ У меня подкатил к горлу ком, я боролась со слезами, но не хватило сил перебороть. Потекли они у меня в два ручья, горячие. Я ревела навзрыд. Опять думаю: кому же нужны мои слезы? Они мне не помогут. Перестала плакать, попрощалась и просила, чтобы маме сказали: у меня все хорошо.

Двадцать первого пошла в тюрьму, боялась, передачу не примут. Но когда принесли его роспись о получении, я обрадовалась. Шла домой и мысленно разговаривала с ним. „Что ты сейчас думаешь, клянешь или жалеешь? Но я в твоем преступлении не виновата. Как же ты мог поднять руку на родную мать? Ты был зверем и жаждал крови. Да, ты напился досыта. Я реву, реву день и ночь. Знаю, что я ничего хорошего от тебя не видела, а вот зла на тебя нет. Даже за такое издевательство я готова все простить. Взять детей и тебя. Снова жить вместе. Готовить вам, что повкуснее, одевать вас потеплее и встречать с радостью в глазах. Замечал ли ты это, не знаю, но мне очень хотелось, чтобы, уходя на работу, ты бы хоть поглядел ласково. Этого не было“.

Много раз я ходила с передачей и бельем, от себя отнимала, а ему носила.

А Володя на баяне играть научился. Володя играет, Толик поет. Мне и послушать хочется, и боюсь, чтоб дети слез моих не увидели. Я не хотела, чтоб они журились. Как они поведут себя в жизни? Отец никогда не говорил с ними о жизни, не спрашивал о их планах. Детям о нем хорошего и вспоминать нечего. Разве что вот это… Если они шли играть в футбол, то просили у меня денег, чтоб купить отцу бутылку, чтоб он с ними пошел. Они обыгрывали всех, а потом их обижали. Вот отец и охранял всю команду. Еще Вовку Нестерова возьмут для компании. Тогда ребята смело играют, не боятся.

Я уже стала работать. Приходит Сережа Масленцов, говорит: „Баба Маня приехала с тетей Полей“. А до Масленцовых от станции пять минут ходьбы. Выбрала я свободное время, пошла. Мама с причетом: „Чувствовало твое сердечко, только не сказало оно тебе, что ты такая горемычная“. Полина стоит, тоже плачет. Мама не унимается: „Почернела ты, как земля. Что же это он, зверь, наделал?“ Я уже малость одумалась. Говорю: „Мама, я же жива, что же вы меня оплакиваете?“ Она говорит: „Только слово, что ты жива“. — „Ничего, мамочка, живые кости мясом обрастут“.

Три дня они у меня прожили. Дай бог здоровья Полине: она побелила и капусту резать помогла. Дети мои толкуют меж собой: „Тетя Поля лучше всех теток“. Оставила она им поговорку: „А чашку выпьете?“ Мама настряпала целый чемоданчик постряпушек. Она мне еще из Тайги выслала десять рублей на фуфайку Володе, а я передачу купила на эти деньги.

Сели мы вечером и стала я просить детей: „Выслушайте меня: что хорошо, а что плохо. Человека определяют по его выдержанности. Он прежде хорошо подумает, потом скажет, чтобы не обидеть словом друга или подругу. Эти качества вы должны в себе вырабатывать. Если один ругается, значит он расстроен или кем-то обижен. В это время другой должен смолчать, а когда тот успокоится, тогда можно и высказаться. Вы — дети особой семьи. Если что-то делаете плохо, сразу будут поминать отца: у них отец убиец. Вы сами должны себе завоевать авторитет среди малых, ровни и больших. Никогда не поддавайтесь панике. Время лечит человека от всех невзгод. Сейчас, может, вы не поймете, но будете постарше — вспомните. И умоляю вас, не стремитесь к спиртному. Из этого ничего хорошего не бывает. Водка приносит зло и горе“.

Сегодня уже двадцать седьмое октября, шестьдесят первый год. Я жду повестку. Что же Степану будет. Боюсь, расстрела не минует. Субботний день идет быстро, баню топишь, белье готовишь, полы моешь. Дети помылись, пошла сама. Намылась, поужинали и дети кино стали смотреть по телевизору, а я легла. На утро встала, наготовила борщ, толченку, напекла оладьи и вскипятила какао. Накормила своих сыночков. Они пошли к друзьям, а я белье гладить стала. Включила приемник, а там концерт, что за сердце берет.

Упала я на стол, наревелась досыта. Слышу, дверь в сенках скрипнула. Я скорее под умывальник — не хотела показывать детям своих слез, но детей не проведешь. Я еще гладила, потом стала звать детей к Масленцовым. Толяша говорит: „Меня не поманывает“.

Пошли с Володей. Я с Валерой повидалась, Володя с Сережей вырезки делали. Потом альбом глядели. Сережа кричит: „Мама, папа приехал“. Зная как он к нам отнесется, я позвала Володю домой. Василий разделся, и хоть бы слово спросил у Володи, а ведь он ему крестный! Эх, крестный! А Володе обидно показалось, он всю дорогу насвистывал. Я иду молча и думаю: „Если бы Сергей был на месте Володи, а Степан на месте Василия, он бы так не отнесся. Ладно, мои дети, переживем“.

В понедельник мне в день. Порожняка нет, нету и дел. Позвонила в гараж на Северную — Василий там механиком. Спрашиваю: „У тебя есть время со мной поговорить?“ — „Есть“. — „Ты, — говорю, — прости меня, но вчера ты поступил не по-человечески. Мог бы спросить у Володи о занятиях или о проведении свободного времени“. — „Я, — говорит, — спешил“. — „Ладно, не будем лицемерить“. Я справлюсь сама. И не дам детям споткнуться». Трубку положила, опять реву. Но зачем я реву, надо беречь себя ради детей. Если что случится, детям будет худо, а дети одеты плохо. Володе надо москвичку — все ребята носят москвички. Володя ходит в стареньком пальто.

Ходила я к следователю Гузик, спрашивала: когда же суд? Она сказала: «Скоро. А если желаете видеть мужа, попросите у Масленцова машину, я поеду в тюрьму и вас возьму. Я была рада — я очень хотела видеть Степана и узнать, что он думает и что скажет мне.

У меня была сумка, я наготовила передачу. С Василием накануне договорилась, что я зайду в гараж, он даст автомашину, и я поеду к следователю. Зашла в гараж. Василий говорит: „Все машины ушли, но ты подожди в диспетчерской“. Просидела я до десяти, как на горячих углях. Вся искорежилась. Подошла машина. Василий сказал: „Поезжай с ней“.

Еду и опять переживаю: а вдруг нет следователя или не поедет. Она оказалась в кабинете. Собралась и поехали.

Зашли взяли пропуск. Когда подошли к воротам, она сказала, что сумки у нас возьмут. Я за пазуху положила котлеты, сало, мыло. Махорку она взяла. Вошли в тюрьму, у меня сердце сжалось. Коридор в полумраке и камеры. Воздух тяжелый, у меня все внутри колотилось.

Мы вошли в свободную комнату. Она меня предупредила, чтоб я не плакала. Привели Степана, он при такой встрече растерялся. Следователь сказала: „Садитесь“. Он сел, смотрит и молчит. Я подаю ему котлеты, сало, махорку. Сама боюсь заплакать, говорю: „Ешь“. Он отвечает: „Не хочу“. „За что ты меня бил и резал?“ Он говорит: „Я не знаю“. Рассказала, что достроила баню, выкопали погреб. Дети учатся хорошо. Слезы прячем друг от друга, но вижу, Степан меня не слушает, и когда следователь сказала: „Прощайтесь“, я поцеловала Степана. Губы его были холодные. Я не стеснялась, попросила: „Поцелуй меня“, а он так посмотрел, что у меня слезы потекли. Я поняла, что я ему не нужна. Он знает все мои переживания, а помочь даже словом не пожелал. Ничего я не поняла из этого свидания. Или он убит горем, или он жалеет, что не дорезал меня.

Из тюрьмы я вышла как пьяная. Доехали до Рудника, я села на трамвай, а Гузик поехала к себе. Получила деньги, сразу поехала домой. Я сильно устала. Дети ждали меня с нетерпением. Только вошла, Володя сразу: „Рассказывайте, видели папашу?“ Говорю: „Видела, мои родные. Отец просил, чтоб вы хорошо учились и меня во всем слушались“.

Рассказывала, что отец очень грустный, худой, чтоб сожаление у детей вызвать. А Степан словом не обмолвился о детях.

Володя взял баян, заиграл. У меня потекли слезы не морща, а в глазах сидел он — бледный, подавленный. Мне надо бороться с собой, иначе я могу тронуться.

Не один раз ездила в областной суд. Там сказали: раньше половины января не ждите. Заехала в предварительную кассу. Купила билеты на самолет. Полетим с Чистяковым, который в три раза моложе Степана. Толяша очень радовался. Володя остался за хозяина, с ним Толяша Клейменов. Елку нарядили красиво. Продукты я набрала, чтоб и Володя не обиделся.