Роман с мертвой девушкой

— Первооткрыватель… Видали мы таких…

— Гениальность? Генитальность, так будет правильнее!

Окатывали помоями, полоскали, огульно позорили, затем вновь принимались облизывать. Смахивало на пародию. Именно она, выходит, составляла взаправдашнюю сердцевину книксенов, коленопреклонений, сладкозвучных осанн и прочих расшаркиваний? Как еще воспринять всхлип: «Пацаны! Я тут намедни забацал Гамлета. Современного. Полнокровного. Не чета Шекспиру с его тенями. Переплюнул, уконтрапупил, короче, старика Вильяма. Его-то пьеска в пяти актах, а я захлебздонил сериал в пятьдесят. Гамлет у меня — наемный киллер, мочит всех без разбора: папашу, мамашу, отчима, беременную невесту, друзей, соседей… Топит их в клозетах, травит крысиным ядом, делает харакири, круто, верно? Зовут Генашей. Следующий проект „Король Лир“ еще бесподобнее! Уже есть название „Месть Слепого“. Впечатляет? По-моему втыкает, еще как!»

Не всерьез же было относиться к подобной похвальбе! Творчески сильной или хотя бы убежденной в своем избранничестве личности такого не вымолвить. А они упивались. «Очнитесь!» — вновь хотелось возопить мне. Но лишь любопытствовал осторожно:

— А в философском плане? Экстремалы Генаша или Слепой не подкачали?

Ответы потрясали:

— Что поделать, если Гамлетам и королям сегодня некогда думать… Надо убивать.

То есть: в собственной гениальности сомнений не возникало, но вот с прообразами, в отличие от сэра Вильяма, заправским драмоделам отчаянно не везло…

К их поливам было не подкопаться: «Претендую на Фиговую Ветвь или Золотого Льва. В крайнем случае — на Серобуромалинового Носорога, его вручают на всеафриканском смотре достижений кинопроката»… И ведь получали!

Стяжали не им принадлежащее. Подгребали под себя плохо и хорошо лежащее. Тщились предстать и рекомендовали себя при этом загадочными и беспримерными бессребрениками. Распускали тощие павлиньи хвосты. Судили-рядили до оскомины утло. Запаслись объяснением и на этот счет: великие преображаются, лишь под нимбом вдохновения, в будничной же рутине (не на проповеднических кафедрах, не у мольбертов и не за письменными столами) — и выдающиеся президенты, и неординарные спортсмены, и неповторимые художники грязнут в занудстве и жмотярстве (как и остальные невежи, не отмеченные небесной искрой).

Что ж, учился не смешивать, не путать возвышенную и приземленную ипостаси. Усвоил: ждать стабильных прорывов в заоблачность не стоит ни от кого.

Чудилась за усилиями поганцев иная подоплека. Если б причиной самоскрученных цигарочных фимиамов была жажда получить недоданное, восполнить недополученное, это бы хоть отчасти извиняло… Но вовсе не грустные, не сентиментальные нотки сквозили в их речах. Сплошь «колоссов», «прометеев», «гераклов» колотило от злобы. От ненависти ко всем и всему вокруг. (И друг к другу, разумеется, тоже). Можно ли быть добреньким и заявлять:

— Мы крепко держимся за руки. И не пропустим никого из вражьего стана. Для нас неприемлемы как внешнее благообразие, так и стройность мысли, то есть внутреннее стремление к упорядочиванию и порядку. К порядочности.

Каждое их прикосновение к необычному, своеобразному превращало чудо — в блеклость и оскомину. Воины саранчиной рати этого и добивались: провоцировали диссонансы, насаждали несоответствия. Вышибали почву из-под тех, кто балансировал, лишали укорененных — привычных опор, выводили из равновесия старавшихся жить своим умом. Для чего? А специально. Нарочно. С дальним и ближним прицелом. Захватывая очередные плацдармы, возглашали с оккупированных амвонов:

— Поддержите наши провокации и происки, примкните к экспансии! И вам воздастся.

При этом не то хихикали, не то, сдерживая всхлипы, рыдали, невозможно было определить. Величали себя «приверженцами широких взглядов», а под шумок тащили идею узости и единоначалия. Апеллировали к разуму тех, у кого его отродясь не было (но кому безусловно приятно было его в себе с чужой помощью обнаружить) и устраивали для них состязания, кастинги и олимпиады с итоговым присуждением почетного титула: «Самый умный». (Кто не клюнет на такую приманку? Только умные. Но не их участием достигается массовость). Клялись в неподкупности и, подмигивая тайным сообщникам, щедро сыпали вовлеченным в игру дундукам крапленые карты. Не дав погрязшим в водопадах противоречий недотепам опомниться, под гиканье и барабанную дробь затевали обсуждение следующего каскада несовместимостей, лейтмотив которых пребывал неизменен — и пропагандировал катехизис поголовного уродства, способного вознести доверившихся к вершинам… Каким? Чего? Кого? Куда? Внятных разъяснений не поступало. Зато, сгрудившись где-нибудь в потаенном углу, шулеры давали волю языкам, выплескивали не предназначенное для посторонних ушей:

— Выпускать на простор талантливых? Потворствовать одаренным? С какой стати? Ни за что! С них достаточно, что талантливы. Поддержим и вознесем бездарных! У которых без нашей подпруги нет шансов!

Внимал речениям, разинув рот. Полагал: жизнь привольно и неторопко ткет холст — с природной грацией отторгая посягательства на подмену угодного ей рисунка. Как бы не так! На моих глазах опытные мануфактурщики вплетали в текстиль суровую нить наживы, превращали неброский эскиз в сбивающий с толка гобелен впечатляющего обмана. Существовала программа, малейшие отклонения от нее корректировались слаженной, напряженно думавшей и трудившейся (надо отдать ей должное) командой. Ведавшей: правдивые и лживые речи облечены в одежду одних и тех же слов (других пока не придумано), одинаковым звучанием диаметрально противоположного и пользовались.

Предупреждали возможных отступников (с нешуточной угрозой):

— Неужели урод пропустит красавца (а уродка — красавицу) вперед? Уступит ей в чем-нибудь? Тогда это будут неполноценные урод и уродка. К таким надо присмотреться. В них — изъян. Брачок. Пока не явный, не очевидный, но червоточина есть. От подобных надо избавляться. Дурную траву — с поля вон!

Распоряжались:

— Не сметь снижать планку! Требования к недомерочности и ублюдочности наших сестер и братьев и обслуживающего персонала остаются неколебимыми!

Безжалостно отсеивали не прошедших испытаний. Награждали и славили проявивших старание и доказавших верность. Выставляли блокпосты охраны и защиты добытых завоеваний. Высылали группы мстителей.

Если ночью на одинокого прохожего налетают и калечат (а то и убивают), неужели нападение случайно? Только наивному так покажется. Конечно, это попытка объединенных сил зла — изничтожить, извести тех, кто не блюдет вандальный кодекс. Не состоит в шайке.

На войне бомбы и мины рвут в клочья человеческую плоть, пули раскалывают черепа и дырявят сердца… Не есть ли эти курьерши, приносительницы смертей и увечий — посыльные все того же Его Величества Безобразного?

В мирной, внешне безмятежной жизни апологеты хаоса учиняли конкурсы: на самый выдающийся скрипичный концерт, на самую зрелую пьесу, на самый забористый сценарий — заранее зная, кому отдадут первенство (и причитающиеся гостинцы). Награждали тех, кого числили в доску своими: близких по духу и внешним признакам претендентов. Лучшего актера и актрису выбирали, исходя из их весовых данных: чем одышливее, тучнее и неохватнее (не меньше центнера) или минимальнее и засушеннее — тем лучше (смак да только!), особо учитывалась силиконовая составляющая. Литературных протуберанцев определяли по количеству экранизаций (желательно Баскервилевым) и допущенных опечаток в книгах (предпочтительнее — с предисловиями Свободина). Приз за лучший пейзаж и натюрморт предусматривал обязательное запечатление окурков (в натуральную величину и не меньше сотни) и пустых бутылок (не меньше дюжины). Победители, назначенные таковыми задолго до голосования и подведения итогов, были обречены на последующие триумфы. (Странно, никто не додумался печатать пропуска с указанием: «Бездарен и отвратителен, доступ в Храм Искусства беспрепятственный»). Малкам липового успеха вменялось в обязанность, помимо козыряния незаслуженными привилегиями и бряцанием множественными регалиями, еще и мародерствовать: тырить у отметенных на обочину и поверженных соперников — идеи и замыслы. Наделенные воровскими полномочиями ловчилы не гнушались вспомогательным промыслом, оправдывая свою всеядность просто — обобранный талант может придумать и наплодить еще бездну оригинального, а что может выдавить из себя зажравшийся трутень и жухала? Обчищенному к тому же никогда не удавалось доказать факт плагиата, лучшие адвокаты и юристы состояли на службе у повелителей ситуации. Если власть и командные высоты захватила слаженная бригада — разве против нее попрешь? Случалось, привечаемое бездарное совсем не лезло ни в какие ворога, но его все равно протаскивали и объявляли — горней накипью воспарившего духа, целебным гноем праведнических стигматов и причисляли к списку мировых свершений, осыпали дензнаками и окружали поклонением. За последовательность в упрочении гипербесстыдства инициаторов гремучих поползновений нельзя было не уважать. И не опасаться. Ставка на союз с посредственностью и ее успеха охолаживали самых горячих и непокорных. И они пятились под натиском всесильных мятежников. Отступали в аутсайдерские тылы.