Дань саламандре

Что тут происходит? – спрашивает она как-то неожиданно сипло. А где хворост? – спрашиваю я. Там... досадливый жест. Становится тихо. И словно бы теплеет: в мягкой тишине отчетливо слышится нервная дробь капель по ещё плотному снегу – мелкая дробь, доводящая его поверхность до ноздреватой фактуры сыра. Что это, а?! – она испуганно кивает на а-ля-фуршетные пни.

Низко пролетает сорока – яркая, нарядная, во всём классическом, черно-белом, – на концерт? на конференцию? на вернисаж? К моим ногам, несколько раз крутанувшись, ложится перо. К счастью, комментирую я – и вдеваю этот элегантный аксессуар в петлю девочкиной серой шубейки. Сегодня, что ли, день рождения? девочка смотрит на пень по-прежнему ошалело. У кого?! Ага, хохочу я (наши-то с ней дни рождения уже прошли), у китайского императора!.. Какое сегодня число? – она взыскательно сдвигает беличьи свои бровки. Вечность, неоригинально выпендриваюсь я. Да что тут, блин, происходит?! – кричит она так громко, что ей вторят потревоженные вороны. Жизнь, развожу я руками. Дескать, жизнь происходит – что мы можем поделать? И добавляю: давай, что ли, коньячку, а?

Ты сумасшедшая, молвит она с редкой для себя убежденностью.

Но сначала мы доходим до кучи хвороста. Делим ее пополам. И вместе подтаскиваем, с небольшими потерями, к ресторанным пням. Прежде чем поджечь ветки, я быстро сдуваю снежную пудру с хрупких яств... И, едва приступив к хворосту, слышу ее звонкий крик: белка, белка!!! Мгновенно повернувшись к пням, я вижу белку, серой тенью взмывающую на ближнюю сосну – а затем вижу также, что горка орехов в вазочке на «сладком» столе приобрела более равнинный вид. Урррра! – ору я. Сама не зная почему.

После первой же рюмочки убежденность девочки в моем сумасшествии, кажется, несколько ослабевает. Уплетает она, по правде сказать, за обе щеки. Наверное, поэтому комплименты не произносит: рот-то всего один. Что ж: лучшая награда режиссеру – долгая тишина после упавшего занавеса.

Отведав под конец трапезы моего фирменного крюшона, девочка меняет свое мнение. Перемена выражается также и в том, что эта Снегурочка берется прыгать через догорающий костер – раз! – загорается шарф – и, за мгновение до мысли (девочка уйдет облачком!), я резко отбрасываю пылающий вихрь в сугроб...

У меня, кстати, и кофеёк есть в небольшом термосе. И птифуры из того же «Норда». Так, чередуя хмельную трезвость и трезво осознанное опьянение, мы вплываем в сизые сумерки. Скатерти-самобранки, пустея, не теряют своих сказочных свойств – они просто превращаются в два ковра-самолета. Полетим вместе.

Золотая свеча была еще дома вставлена мной в прозрачную круглую вазочку. На дно вазочки, изображая этим золотой песок Лукоморья, я насыпала толстый слой шершавого, приятно шуршащего золотого пшена – и свечу в нем укрепила. Возле самой свечи, придирчиво подбирая надлежащую деталь дизайна, я приладила две махонькие золотые луковки – и ракушку цвета молочного шоколада. О, в целом это вышло очень красиво! Я перевязала вазу, по ее горлышку, узкой сиреневой лентой, которая (ноу-хау) мелко-мелко, словно гиацинт, кучерявилась своими нежными кончиками.

И вот я запаливаю свечу.

Включается тьма. Синий вечер, без перехода, обращается в черную, с блестками, ночь. Наши объединенные ковры-самолеты – вот единственный островок света во всей вселенной... Как на море-окияне... как на острове Буяне... две колдуньи... пьяных-пьяных, кочегарят черный лес... На ковре на самолете... ох! по прихоти-охоте... на бухом автопилоте... воспаряют до небес...

На случай ночи у меня припасено еще кое-что. Вот девочка ретируется за ближайшие кусты (откуда слышится робкий, затем многострунно набирающий мощь и снова стихающий золотоструйный звук), я быстро-быстро расставляю, одну за другой, десятка два маленьких свечек – длинной-длинной извилистой линией – и быстро их возжигаю. Когда девочка, на ходу застегивая брючки, выходит из зарослей (вот так и распознают российских шпионов, мой комментарий), я велю ей следовать этому пунктирному указателю. Всё еще плохо соображая, простодушно икая и покачиваясь, она, следуя пылающим знакам, добредает до маленькой пещеры. Ее образуют корни сосны и толстенная снеговая попона. Пещера изнутри тоже освещена свечой...

Там, под снегом (как смешно девочка влезает в пещеру! как елозит при этом задком и коленями!), ее ждет подарок. О, как красиво это сказочное жилище! Я видела его чуть раньше – ведь мной же оно и было обнаружено. Правда, сейчас мне места там нет. Но зато я вижу контуры девочки, свернувшейся эмбрионом. Свеча нежно, словно бы артериально, просвечивает сквозь толстую кожуру снега уютным и мягким светом.

...В моем детстве, у моих нелепых сородичей, к которым, субботними вечерами, родители приводили меня мыться в ванной, был именно такой светильник: Снежный Терем. Сородичи, бедолаги, конечно, не знали, что я раз и навсегда простила им их тупость, скудоумье, обжорство – равно как и все их три «у» – уродство, убожество, упыреподобность – благодаря именно этой индульгенции.

Снежный Терем был сделан из мрамора. Кое-где, если присмотреться, по нему проходили нежные сероватые прожилки. Такой царственный и вместе с тем уютный, такой величественный и нездешний, такой сладостно-тяжёлый: потихоньку снимаешь его с комода и ублажаешь им душу – в то время, когда моя гиппопотамоподобная родня рычит, рыгает и рыгочет на провонявшей канализацией коммунальной кухне...

И вот пещера в зимнем лесу Ингерманландии оказалась похожей именно на тот светильник. А мне всегда хотелось там, внутри того светильника, жить...

Вот я с девочкой живу внутри снежной пещеры. Мы вдвоем, вместе – пока жив огонь. Потом огонь гаснет... и мы медленно-медленно замерзаем в объятьях друг друга, сроднившись (!) своими льдами до лучших времен... Но, прежде чем умереть, засыпаем – в тепле, счастье, любви...

Ах, вряд ли эта пещера вместила бы нас обеих. Но разве дело в пещере? Пещеру-то найти можно... Но как найти второго, кто разделит с тобой счастье побега?.. Как бесстыдно завидую я Генриху фон Клейсту! «Мы лежим мертвые на Потсдамской дороге...» О!..

А какой там под снегом был для нее приготовлен подарок? Какой-то там ждал ее к тому же подарочек, да. Уже не помню какой. Так ли это важно?

Зато очень хорошо помню картинку, которую мне показали, когда мы уже вышли из леса – и зашагали по направлению к станции. Я, на прощание, обернулась...

Острый месяц, словно кошачий коготь, нацеленный на стайку звёзд, – да, хищный, магический коготь черной кошки-пантеры – ярко освещал словно бы антрацитовые, в острых зубцах, еловые пики.

Это были зубы, зубцы, клыки заговоренной стены. Черная стена бора, сплошная, как щит, охраняла пространство, в которое мне никогда более не суждено попасть. Я это знала наверняка. Но мне необходимо было туда попасть, и я это знала тоже. Там, за этой стеной, смерть, похожая на сказочного волка, не страшна. Смерть по ту сторону стены – я это знала всегда – естественна, желанна, ласкова и уютна.

Через хвойный угрюмый лес я вошла в этот мир.

Там свершилось таинство моего входа.

Через хвойный угрюмый лес я хочу из этого мира уйти.

Там должно произойти таинство моего из этого мира выхода.

Если рассчитывать на снисхожденье небес.

Но сдается мне, что дни свои я закончу среди пальм, агав и горластых торговцев, нон-стоп впаривающих идиотам-туристам трехгрошовую хрень.

Глава 3.

Фальшивая гармошка

...Я учусь на курсах известного режиссера. Первое занятие – организационное. Маэстро, стараясь протянуть время (ему с нами скучно), долго, занудливо объясняет – кто, сколько, когда и где должен платить за триместр. Называет сумму. Вообще-то не астрономическую. Ну, это для «средних американцев», которыми полон класс. Для меня она тоже не астрономическая. То есть не отвлеченная. Она для меня катастрофическая. Что, видимо, ясно написано на моем лице. Но гений мирового кино говорит: не беспокойтесь (называет меня по имени), я заплачу за вас.