Собрание сочинений в шести томах. Том 2

Вот тогда-то ему и прислали эту петлю.

Сопроводительное письмо, приложенное к ней, было немногословно:

«На ней повесит вас первый немецкий офицер, перешедший с нашими войсками через границу».

Вместо подписи стояли крючок, точка и клякса.

Теперь этот офицер пришёл в ждал отца в кабинете.

Глава третья

Офицер стоял перед картиной, на которой парили розовые ангелы, и курил.

Это была его вторая папироса.

Первую он вместе с раздавленной спичечной коробкой бросил в череп питекантропа, видимо, приняв его за пепельницу.

У него было удлинённое, острое лицо с тяжёлым подбородком, небольшие серые и как будто бы мутные, но на самом деле очень зоркие глаза, которые подолгу задерживались на одном предмете, гладкий лоб, короткие тёмные волосы. Говоря, он часто поднимал руку и проводил рукой по голове, как будто приглаживая причёску.

Увидев отца, он быстро шагнул к нему навстречу, и на лице его, вернее — на одних тонких лиловых губах, появилась ласковая и в то же время сдержанная улыбка...

Он щёлкнул сапогами — тонко и остро звякнули шпоры — и, глядя в лицо отца, пристально и дружелюбно спросил по-французски, имеет ли он высокую честь видеть профессора Мезонье.

Он именно так и выразился — «высокую честь».

Вообще же я сразу заметил, что говорит он плохо, запас слов у него ограничен и, прежде чем сказать фразу, он предварительно должен составить её в уме.

Отец кивнул головой — он волновался и не хотел, чтобы слышали его голос.

— В таком случае разрешите пожать вам руку! — быстро сказал офицер и протянул отцу прямую и жёсткую ладонь.

Отец порывисто пожал её и глубоко вздохнул.

Я взглянул на мать.

Лицо у неё было утомлённое и туманное.

Она поймала мой взгляд и медленно закрыла и снова открыла глаза, показывая этим, что всё обстоит благополучно. Потом она тоже вздохнула и улыбнулась.

Так улыбаются, так вздыхают, так смотрят очнувшиеся после угарного обморока.

— Я являюсь вашим давнишним почитателем, профессор, — сказал офицер, не спуская с отца тяжёлых, оловянных глаз. — Я тоже учился в археологическом институте. Но война... — Он остановился, вспомнил что-то и добавил: — Кто-то из поэтов выразился так: «Когда говорят пушки, то музы бегут с Парнаса». Не правда ли? Но главная цель моего посещения...

— А мы можем говорить по-немецки, — сказал отец, — я окончил Гейдельбергский университет.

— Да? — радостно, но спокойно изумился офицер. — Прекрасно! С питомцем старейшего европейского университета на другом языке и не подобает говорить! Так вот, моя миссия... — У него догорела папироса, и он остановился, разыскивая глазами череп синантропа, но мать быстро подставила ему пепельницу. — Моя миссия заключается в том, чтобы передать вам привет от вашего родственника. — Тут он вынул из кармана перламутровый портсигар и положил его на ладонь. — Привет и письмо, которое он просил передать вам лично. Это и к вам относится, сударыня, — обернулся он с лёгким полупоклоном к матери.

Затем он щёлкнул портсигаром и достал узкий синеватый конверт.

— Пожалуйста! — сказал он.

Отец полез в карман за очками. Их там не оказалось, и он в отчаянии взглянул на мать.

— Они в столовой, сейчас я принесу, — сказала она и вышла.

Отец надорвал конверт, и оттуда выпал лиловый листок.

— Сударь, — сказал отец, глядя на офицера, — если бы вы только знали, как я все эти годы ждал этого письма. Мой несчастный брат, который с тысяча девятьсот тридцать второго года пропал без вести...

— А вот вы прочтите письмо, — посоветовал офицер и улыбнулся снова, спокойно, вежливо и жестоко.

В кабинете было совсем темно.

Ганка неслышно подошёл к окну и опустил тяжёлые синие шторы.

Потом он наклонился над столом и зажёг лампу. Тогда на письменном столе неясно замерцала тяжёлая бронза дорогого письменного прибора в египетском стиле, а райские птицы на шторах вспыхнули и миграли матовым, перламутровым свечением. Офицер шагнул к столу, взял пресс-папье и подбросил его на ладони. Потом поднял и опустил крышки на чернильницах в форме лотоса.

— Дорогая вещь, — сказал он с уважением, — редкая, дорогая вещь.

Дотронулся до штор и уже ничего не сказал, а только покачал головой.

Мать возвратилась с очками.

Отец надел их и быстро перевернул листок, разыскивая подпись.

— Господи, Боже мой, — сказал он в друг изумлённо. — Да ведь это!.. Берта, ты знаешь, кто это пишет?

Он хотел что-то сказать ещё, но взглянул на офицера и прищёлкнул языком. Потом прочитал письмо до конца и молча протянул его матери.

— Дорогая вещь, — повторил офицер, глядя на чернильницу, — редкая, дорогая вещь. У меня с детства наклонность к бронзе, и если бы вы... — он, как кошку, погладил бронзового сфинкса, — если бы... — повторил он. Потом вдруг спохватился и даже нахмурился. — Я сегодня буду говорить по прямому проводу с Берлином. Так вот, если вам нужно передать что-нибудь спешное...

Отец растерянно поглядел на мать — она кончила читать письмо и спокойно положила его на стол.

— Нет, чего же передавать! Как будто нечего. А? Берта? Мы ему ответим письмом.

— Ну, а вы, сударыня, — офицер повернулся к матери, — не захотите ли вы передать чего-нибудь вашему брату?

— Скажите Фридриху, что мы его ждём, — ответила мать, — и чем скорее он приедет, тем лучше.

Отец быстро взглянул на неё.

— Чем скорее, тем лучше, — упорно повторила она, не спуская с отца глаз. — Это я вас прошу передать от нас обоих.

— Хорошо! — сказал офицер, и рот его слегка дрогнул. — Передам от вас обоих.

— И потом вот ещё что, сударь, — мать секунду подумала, — вам понравился наш чернильный прибор, а у нас в семье такой обычай: если гостю, дорогому гостю, потому что вы приносите нам весть о моём пропавшем брате, — подчеркнула она, — что-нибудь понравится...

— Ну что вы, что вы! — радостно забеспокоился офицер. — И потом же вы меня совсем не знаете... С какой же стати?.. А вот, я вижу, вас интересуют библейские сюжеты! — он обрадованы о кивнул головой на розовых ангелов с гусиными крыльями. — Я вывез из Галиции недурную коллекцию старых византийских икон, так я сегодня же вечером пришлю их вам...

— А что, сударь, — вдруг спросил Ганка, — вот эту коллекцию икон, что вы вывезли из Галиции, вам тоже подарили? — Он стоял около двери, и лица его не было видно.

Офицер вздрогнул и остановился.

— Что такое? — спросил он с недоумением и даже с лёгкой оторопью.

— Иконы, иконы, византийские иконы! — настойчиво повторил Ганка. — Их вам тоже подарили в Галиции? Вы зашли в церковь, похвалили их, и священник сказал: «Дорогой господин офицер, — не знаю, к сожалению, как вас следует именовать, — возьмите, будьте добры, на память эти иконы, раз они уж вам так нравятся. Почему-то мне кажется, что они теперь всё равно не удержатся». Так, что ли?

Офицер уже понял и смотрел на Ганку неподвижно и прямо, тяжёлыми, белесоватыми глазами.

— Вы большой шутник! — выговорил он, отчеканивая каждое слово. Извините, я тоже не имею чести знать вашего имени... Да, эти иконы мне тоже подарили! Довольно с вас этого?

Тогда Ганка вышел вперёд.

Маленький, худой, в узком сюртуке, тесно обтягивавшем всё его тщедушное, птичье тельце, он выглядел, по правде сказать, очень жалким и даже смешным рядом с тонкой, точно вылитой из металла, крепкой фигурой офицера.

Притом ещё он весь дрожал. Не от страха, конечно, а от возбуждения, ярости и усилия сдерживаться. Но я знал: сдержаться он уже не мог, раз он начал, должен был говорить до конца.

Он был страшно нервный, этот Ганка, нервный, вспыльчивый и злой, и когда ненавидел кого-нибудь, то ненавидел уже рьяно, всеми силами души, всеми помыслами и желаниями, и молчать тогда ему становилось не под силу. Его ненависть всегда была силой активной, действенной, не знающей преграды. Под влиянием её он дрожал, извивался всем телом, корчился как от стыда, и сам не знал, что и как он сделает в следующую минуту.