Небо № 7

— Ничего себе.

— Что такое? — испуганно спросил Друг из Бронкса, перекидывая пакеты.

— Елка выросла. Она долгое время не росла, потому что все новые побеги мы обгрызали за отсутствием жвачки. Бабушка так удивлялась. А теперь хоть хороводы води.

— Можем обгрызть. Или срубить перед Новым годом.

Пахло ночью. Это такой сугубо дачный запах, почти выветрившихся костров, деревьев, цветений, соседского приготовления еды. Пахло даже звездами. Они были видны мне впервые за долгое время. И воздух был — как будто талый и прозрачный.

Тишина на дачах особенная — шумная и живая.

Друг из Бронкса молчал. Он никогда не видел меня в подобных условиях, хотя и подозревал, что за черным английским юмором и несколько наигранным высокомерием стоит вот эта песочница возле забора, потрескавшийся асфальт узкой дорожки к дому, шесть соток детства, одним словом.

Мы подошли к крыльцу. Я поставила пакеты и сумку и достала из-под кухонного подоконника ключ.

— А вы не боитесь так его оставлять? — спросил Сашка.

— Во-первых, что тут можно украсть, во-вторых, у соседей кавказская овчарка, а в-третьих, кто будет искать ключ под ржавым подоконником? Да и пока вор будет исследовать все коврики и перемычки, соседи проснутся.

Я открыла ключом деревянную дверь. В темной прихожей шумел АГВ. На удивление долго и чертыхаясь, я искала выключатель. Наконец зажегся свет. Где-то на кухне загудел холодильник.

— Мы приехали на дачу, чтобы сидеть дома? — задался вопросом мой спутник.

— Погоди, стаканы возьму.

Мы сели на крыльце и смотрели на соседские сосны.

— А я им так завидовала, — нарушил тишину мой голос классификации «сопрано».

— Кому?

— Соседям. У них были сосны на участке.

Сашка рассмеялся в голос. Он всегда видел во мне куда большего ребенка, чем следовало бы.

— Чужой луг всегда кажется зеленее.

— Только что придумал?

— Ну почти.

Я улыбнулась и сделала еще глоток. Дул ветер, с ветром приходил лай собак.

Желтая краска с дома почти облупилась. Так я подошла почти вплотную к первому пониманию уходящего времени. Мне сначала хотелось бежать в магазин, закупать тику-риллу и шпатели. Но кому это нужно? А впустую трудиться не хотелось. А что, если так и надо? Уметь творить безрассудности впустую?

— А чего ты тут со мной сидишь, вместо того чтобы отсыпаться дома? — спросила я Друга из Бронкса. — Да и Женька вряд ли оценит!

— А тебе никогда не приходило в голову, что дружба — это ответственность?

— Я бы не обиделась, если бы мы поехали домой. Или если бы ты сказал, что занят и не приехал.

— Знаешь, мне один мудрый человек рассказал, что «занят» в китайской письменности состоит из двух иероглифов — «мертвый» и «сердце». Так что для тебя я всегда свободен.

— Во всех смыслах?

— Во всех, — чуть поразмыслив, ответил Сашка.

Его всю жизнь губила любовь к периферийным взглядам. К открытым глазам, незнанию многого, простоте душевной, он пытался в этом найти настоящее и грел на груди волков, потом сожалел и снова начинал отапливать его не стóящих. Такой вот современный, но не своевременный легкий налет наивности. Видимо, некоторое удаление от МКАДа добавило периферийную искорку и в мой взгляд, томный в Москве и чистый здесь, не замусоренный радиоволнами.

Друг из Бронкса (которого я решила разом переименовать в Друга из Салтыковки) сидел на крыльце, как говорится, глубокой посадкой, расставив широко колени, облокотившись дорогой кожаной курткой о грязные ступени. Перекинув одну ногу через его, расположилась я. Когда я выпаливала очередную пыльную мысль, по инерции дотрагивалась ладонью до его колена. Все, что между нами было, — инерция. Странное слово, но показательное. Я могла обниматься с лучшим другом и спать с ним в обнимку — но не могла подпустить так близко Макса. Почему?

Я задумалась над тем, что счастье — только миг. И этот миг был на скамейке напротив крыльца — до сих пор видела отца, сидящего там лет пятнадцать назад, глядящего, откуда дует ветер, и твердящего, что завтра будет дождь. Как он шутил. И рассказывал друзьям, какой была мама в молодости: «Касательно совместных вылазок Ната обычно жила так. В кино — пойду, целоваться не буду. Пить — не стану. Откажется, а потом жалеть будет, что шампанское не попробовала, и начинала спрашивать, какое оно было. И все время пробовала все из моей тарелки, Наташка моя!»

Никогда не понимала, как мама может быть Наташей и откуда у мам вообще берутся имена?

Мама никогда не задумывалась, что счастье может быть эмоциональным расчетом. А его иллюзия может быть не только эмоциональным расчетом, но и простым коварством, это я про Эмиля. А я боюсь с самого детства и размышляю по вечерам, как бы не спутать счастье с его иллюзией…

— Знаешь, Машкин, а мне не по себе от происходящего! Я знаю, что мне врут. Врут партнеры по ресурсу, заметь, ну не просто так они поставили меня генеральным директором, и случись что, сама понимаешь, кому отдуваться придется, знаю, что мне врет Женька, по мелочам, но где-то она мне врет. Да и… знаю, что надо в себе заткнуть это, но я так боюсь, что со временем, проходя по улице, я вместо «Привет, мы раньше не встречались?» получу: «Эй, а это не ты засадил моего шестнадцатилетнего сына в тюрьму?»

— В смысле?

— Да, когда мы закрывали ресурсы конкурентов, у меня был вариант засадить шестнадцатилетних ребят, и если бы они нам не продались, так бы и пришлось сделать. Ничего не поделаешь — это жизнь.

— А я не смогла бы.

— Ты только не обижайся, но называя работников префектуры гондонами, ты далеко не уйдешь. Я все думаю, куда бы тебя на работу устроить — взял бы тебя к себе писать, да ты в клубах ни черта не смыслишь, да и много платить я тебе не смогу. Ты сделай резюме — и я постараюсь тебе помочь.

— Не надо, я знаю, что как только с друзьями начинаешь работать или хоть как-то пересекаться по делу, то дружба гаснет.

— А Женька снова ушла с работы.

— Саш, только не подумай, что я параноичка, но почему каждый раз, когда вы миритесь, она уходит с работы, а каждый раз, когда расходитесь, устраивается?

— Не знаю. И даже знать не хочу. И думать. И больше не задавай мне подобных вопросов, — он сказал это так грубо и дерзко, что меня передернуло.

— Жениться на ней смог бы?

— Со временем — да. А сейчас я как представлю, что в моей квартире появятся эти горы бабьего хлама — мне не по себе становится, все эти баночки, скляночки, тряпки, до которых нельзя дотрагиваться, да меня в дрожь от всего этого бросает.

— А о хороших сторонах этого вопроса не думал?

— Да я и в ресторанах могу есть. Нет, не созрел, не готов. Не могу.

— Просто не хочешь.

— Я тут девушку встретил, сидели в Блэке уже под утро с приятелем, ты меня знаешь — я шампанское не люблю, а тут захотелось, подходит одна официантка, говорит, что шампанского нет, а спустя сорок минут мне приносит бокал. Очень милая девушка. Она часто обслуживает мой столик.

— Ты ей хоть чаевые оставляешь хорошие?

— Думаю, да. Только на этот раз я не так просто отделался. Обещал сводить ее на свидание. По иронии судьбы она живет недалеко от моей дачи, поеду туда на днях и к Сашке заеду.

— Опять потянуло на периферийные взгляды? А как же Женька?

— А что Женька? Я Женьку люблю.

— Я ту Сашу не знаю, но я за нее, просто потому, что мне Женя не нравится.

— Ты ей тоже.

Я в этом не сомневалась.

Нам было лень идти смотреть фильм «Достучаться до небес» — как можно думать о чужих жизнях, когда над тобой гигабайты чужих звезд, и только одна твоя — счастливая!

Не знаю как до небес, но вот до зеленых чертиков мы в ту ночь достучались.

Если бы все происходящее с нами смогло бы уместиться на театральный помост, то следующие события звучали бы следующим образом: явление второе «А поутру они проснулись», действие первое «Невменоз». Я попробовала открыть глаза, казалось, веки присоединили к товарному составу, и сумбурно пропыхтела: