Операция «Остров»

Он заказал зеленого чая, закрыл глаза и начал втягивать анус. В заднице тут же заболело: и ануса она не пощадила, ни секунды в простоте! Забыть поскорее, выкинуть из головы. Вдох-выдох, вдох-выдох, жизнь еще будет... Берген, фьорды…

Он попытался вспомнить хорошее — и безошибочно вспомнил то, что вспоминал всегда, когда его гордости требовался спасательный круг: ту первую ночь на даче у Семы. Третье десятилетие он помнил эту ночь по секундам. Как осторожно мучил девочку с родинкой у ямки на шее, удивляясь тому, как совпадает каждое его движение с ее дыханием… как она обвивала его руками и шептала в ухо нежные глупости…

Той девочки нет и не будет больше. Не будет желанной женщины с ранеными глазами за столиком в останкинском парке, не будет той, которая внезапно и длинно, словно на всю жизнь, поцеловала его в подвальчике, пахнущем хорошим кофе…

Их последняя случайная встреча встала перед глазами Песоцкого. Она шла сквозь пешеходное месиво Сретенки и разговаривала сама с собой — потяжелевшая, разом рухнувшая в другой возраст, в разряд тех, к кому обращаются: «гражданочка», «женщина, вы выходите?»… Шла, громко возражая пустыне старости, которую уже видели ее глаза.

И он отпрянул в дверь, из которой выходил.

Этот ужас пленкой крутился в мозгу, и Песоцкий знал, что не сможет остановить проклятую пленку ни в Бергене, ни на Гоа...

Все было кончено, в сущности. Если бы дали, правда, реинкарнироваться, но так, чтобы не помнить ничего, ничего… Хоть бы, правда, убил его тот кряжистый — была бы человеческая слава напоследок!

Костерок догорал, но никто не кликнул бармена, чтобы тот подложил еще старых досок. Песоцкий смотрел на мерцающий огонь и ждал, когда дотлеют угли.

Сознание долго не возвращалось, и проснувшийся не торопил его. Он лежал, осторожно вплывая в последний день. Таблетка фенозепама продолжала свою работу.

Перед сном он открыл чемодан, чтобы взять аптечку, — и глаза, воровато метнувшись в сторону, проверили: ноутбук на месте!

Песоцкий лежал, совершенно выспавшийся и не имеющий никакого повода подниматься. Минуты через две он вспомнил про побег и удивился. Все-таки фенозепам — очень сильное средство!

Через полчаса он сидел на террасе, неспешно истребляя шведский стол и медленно, как пазл, составляя картину мира и души. Вокруг набирал силу день — последний день его отпуска. Тихое море, солнце с легким ветерком, хороший бар, прохладное бунгало… Что не так в жизни? Все не так. Но если немного прищуриться, то все неплохо. А если не париться, то вообще зашибись. Не париться, не грузить, не напрягаться, не брать в голову… что там еще на эту тему?

Забить. Вот именно: за-бить.

Мысль о побеге вспомнилась ему, чужая, как протез.

Линия моря, повторяемая полоской пальм, привычно заворачивала к линии горизонта. Процессия двигалась вдоль волн. Впереди шел хозяин отеля, и Песоцкий перестал жевать свой дынный ломоть: в руках у месье торжественно торчал большой трезубец. Следом шел таец-грум с другим трезубцем, еще один волок по песку тележку. Завершая картину, процессию сопровождала рыжая собака с лисьей мордой.

Выход Нептуна со свитой, успел подумать Песоцкий.

Боннар остановился и всадил трезубец в песок, и грум стряхнул что-то с острия в тележку. Песоцкий встал и с дынной тарелкой в руке вышел на ступеньки террасы. Боннар снова всадил трезубец и стряхнул в тележку.

Тележка, полная битых медуз, уже почти не ехала по песку, и бедный такелажный таец изнемогал на полуденном солнце.

Тоненькая официантка с оттопыренными ушками убирала столик по соседству. Проследив за взглядом Песоцкого, она улыбнулась.

— Нептун, царь морей, — сказал постоялец, кивнув в сторону берега.

Официантка рассмеялась. Как ее зовут, Песоцкий не вспомнил, но сразу сообразил: она, любовница месье. Тоненькая, улыбчивая, совсем юная, ушки торчком… Он представил себе ласки этой девочки, представил свой неторопливый мастер-класс, и тоска накатила: так захотелось Песоцкому, чтобы кто-нибудь снова полюбил его.

«И может быть, на мой закат печальный…»

Вслед за тоской, сиамским близнецом, проснулась зависть.

— Отлично смотрится, — сказал Песоцкий. Девушка кивнула. — И вообще, он очень хорош, не правда ли?

Быстрый взгляд был ему ответом.

— Мы давние друзья с господином Боннаром, — произнес постоялец, улыбнувшись доверительной улыбкой. — А у друзей нет секретов друг от друга.

Она смутилась и, заметая этот след, спросила:

— Вы тоже ученый?

— Что?

— Вы ученый, как господин Боннар?

— Я? Да, пожалуй, — ответил Песоцкий, тщательно протирая дынные руки влажной салфеткой.

— Тоже занимаетесь Африкой? — спросила она.

Он качнул головой:

— Нет, у меня другая специализация…

Месье, застыв у кромки моря с медузой на трезубце, смотрел в их сторону.

— Он рассказывал мне про Африку, — сказала девушка. — Так интересно!

— Да, мне он тоже много рассказывал, — кивнул гость.

— Подарил африканскую маску… Большая, така-ая страшная!

И она рассмеялась. Совсем ребенок — лягушачий ротик, большеглазая… Убираться отсюда поскорее, подумал Песоцкий.

Распахнутый чемодан, оклеенный авиационными бирками, лежал на кровати. Прочитав эти бирки, как книгу, Песоцкий понял, что его везучий лагедж успел слетать в Москву и обратно. Все это уже не имело значения.

Он поставил мертвый телефон на зарядку и сразу включил его. Через минуту в бунгало начали стаями слетаться эсэмэски, и этот звук наполнил сердце забытой бодростью. Он нужен, нужен, его все хотят! И хватит неврастении!

Господи, вот же, действительно, навыдумывал себе, подумал Песоцкий, разглядывая в зеркале лицо Джорджа Клуни, пообтертое о сукна российских администраций. И хмыкнул, довольный увиденным. Нет, он еще вполне себе ничего…

И довольно этих соплей! Что было, то было. Как говорил один знакомый старый еврей, будем донашивать то, что есть.

Телефон продолжал вздрагивать в эсэмэсочном оргазме. Песоцкий прилег на кровать, дожидаясь, пока телефон кончит, и, дождавшись тишины, щелкнул на конвертик с сообщениями о звонках.

Вывалился длиннющий список — пара незнакомых номеров, Вадим-креативщик, Толя-пиарщик, гнида Марцевич, два прокатчика, один кинокритик, одна критикесса, звонок от Зуевой (перебьешься), один сдувшийся олигарх, один олигарх поднявшийся, Костя с Первого, Олег со Второго... Песоцкий сразу почуял: как-то они связаны между собой, эти звонки, какой-то сюжет он тут пропустил… Но ничего: наверстает!

Главное: было девять звонков от Леры. Он сразу возбудился, увидев эту цифру. Девять! Она его искала!

Песоцкий достал из холодильника бутылку воды и вышел на веранду. Втянул живот, оглядел пейзаж — море за мохнатой ногой пальмы, рассыпанные по берегу бунгало, лодки в заливе… Вот же какое чудо сотворил господь! Но только для партактива, вспомнил Песоцкий шутку дружбана-миллионера, выходца из идеологического отдела ЦК ВЛКСМ… Именно! И я ли не партактив?

Лера, а остальное потом, решил он. И вообще: никто никуда от Песоцкого не денется! Но сначала надо было устаканить себя окончательно в этом правильном, сильном, шутливо-хозяйском расположении духа.

Песоцкий пошел в ванную, вылил на темечко три горсти холодной воды, вытерся не досуха, а чтобы еще холодило, построил рожи джорджу клуни в зеркале и, взяв мобильник, хорошенько устроился на подушках.

Длинные гудки, длинные гудки…

— Алле. — Голос был без выражения.

— Киска, это я.

— Кто я?

Песоцкий опешил и сказал:

— Песоцкий.

— Какой Песоцкий? А-а. А который час?

Видимо, рано, сообразил наконец перегревшийся клуни.

— Спи-спи, я перезвоню. — И он повесил трубку.

В Москве было семь утра.

Надо будет ее выдрессировать, подумал Песоцкий, чтобы радовалась мне в любое время дня и ночи.

Потянувшись, он раскинулся на кровати и начал не спеша, со вкусом, вспоминать эротическую сцену в своем BMW — в тот вечер, когда они с Лерой пришли к консенсусу. Воспоминание сдетонировало, и страшное возбуждение пробило организм. Ого-го-о!.. Ничего-ничего, подумал Песоцкий, приступая к снятию напряжения вручную, мы еще покуролесим, мы еще наведем шороху на оба полушария… Жизнь продолжается!