Ящик Пандоры

Ванду ситуация начинала даже забавлять:

— Слушай, а может, она просто завела себе любовника и твои интрижки ей теперь глубоко безразличны? Шали, родной, наверстывай упущенное: много ли тебе той жизни осталось?

— А как же Иришка? — ныл Подгорный.

— Только не изображай безутешную скорбь, Ромео хренов. Не выставил бы девчонку за дверь ни свет ни заря, осталась бы жива и здорова. Может быть, даже счастлива, хотя с тобой это вряд ли возможно. И кстати, как движется следствие?

— Господи, как будто ты не знаешь, как оно у нас всегда движется — медленно и явно в сторону полного «зависания».

— Надо стимулировать профессиональную активность сотрудников.

— Учи ученого! Уж как стимулируем… Ну нет у них ничего больше того, что стало известно сразу, — по пятому разу всех жильцов дома допросили…

— Да, ситуация… — Ванде жуть как не хотелось ввязываться в зыбкую и вязкую трясину взаимоотношений Подгорного с Танькой, и уж тем более — оказывать той какую-либо помощь, если она, конечно, в ней действительно нуждалась. Слава Богу, клятвы Гиппократа психологи не дают и иногда могут себе позволить роскошь выбора пациента. Со дня убийства прошло уже некоторое время, и память все реже демонстрировала Ванде прочно засевшую в ней картинку-занозу: медленно, как в кино, расползающийся черный пластик пакета и — рука, белая, ухоженная женская рука с оранжевым лаком на ногтях, под цвет трикотажной кофточки. И ленное благодушие, отлично укладывающееся в короткое, по-кошачьи протяжное «неохота», все более отдаляло ее от мысли действительно подключиться и помочь несчастному Подгорному, да и просто попытаться докопаться до истины. Нет, поздняя слякотная осень и холодные туманные рассветы не располагают к интенсивному творческому труду: неохота ей было, и все тут!

Однако судьбой, видимо, было запланировано самое непосредственное участие Ванды Василевской в череде кровавых, но более пугающих своей необъяснимостью событий, которыми она собиралась омрачить эту и без того мерзкую осень очень большому количеству народа. Подождав некоторое время и не обнаружив у Ванды ни малейшего желания добровольно включиться в сложный, до крайности запутанный процесс, она решила напомнить строптивой о себе, причем самым решительным и радикальным образом.

«Желающего судьба ведет, нежелающего — тащит», — предупреждали древние, но кто же о них теперь помнит!

Конечно же, все снова началось с телефонного звонка, на сей раз вечернего. Ванда только что переступила порог дома после двух лекций в университете и одной очень тяжелой консультации, потому единственным желанием ее было немедленно погрузиться в горячую ванну, а прямо оттуда — в постель.

Но зазвонил телефон.

Конечно же, это звонил Подгорный, состояние которого несколько напугало Ванду, ибо было не просто удрученным, как обычно, но откровенно паническим.

— Это она! — вопил Подгорный, нимало не заботясь о том, какое и на кого он производит впечатление, а судя по шуму в трубке, он звонил из людного места. — Это она, теперь точно! Приезжай немедленно, машина за тобой уже вышла! Все, что мы с тобой навыдумывали, — чушь собачья и отменяется. Давай быстро!

— Что значит: давай быстро? Я пока еще у тебя не на службе.

— Господи! Ты можешь хоть сейчас не препираться? " Говорю тебе, это она! Нужно что-то срочно делать!

— С чего ты взял, что она? Что еще произошло?

— Убили! Понимаешь ты, убили дедушку… Она убила…

— Твоего дедушку?!

— Господи, ну почему моего? Нет у меня дедушки, могла бы и вспомнить: один на фронте погиб, другой умер, когда мы с гобой еще жили… Да при чем здесь это, собственно…

— Вот именно, при чем? Какого дедушку убили?

— Дедушку моей знакомой, ну, сотрудницы, вернее, у меня работала после института девочка…

— Да ты казанова, Подгорный…

— Заткнись, дура! То есть прости, Ванда, но пожалуйста…

Домой она вернулась спустя три с половиной часа, совершенно разбитая и опустошенная, до краев переполненная общением с несчастным Подгорным, паника которого была столь откровенна и безмерна, что невозможно было даже разозлиться на него всерьез. Кроме того, Ванда имела честь некоторое время пообщаться с руководителем той самой аналитической группы, судя по всему, бывшим сотрудником хорошо известных всем структур, которые ныне почему-то принято именовать загадочно и слегка торжественно «спецслужбами». Чин в прошлой жизни своей ее собеседник имел явно не ниже полковничьего, и это отчасти было причиной того, что беседа протекала в несколько нервозной для полковника атмосфере, ибо Ванда категорически не желала отдавать дань золоту чьих бы то ни было погон и количеству звезд на них, к тому же она не сочла нужным подыграть полковнику в нескольких нехитрых его домашних заготовках, которыми ныне пользуются иногда психологи старой закваски, работающие с детьми младшего школьного возраста или обитателями домов престарелых.

К примеру, полковник, как для простоты окрестила его про себя Ванда, в середине их разговора, оборвав на полуслове начатую им же самим фразу, вдруг неожиданно сказал, пытаясь изобразить глазами действо, которое в плохих любовных романах обозначают как «впиться глазами в глаза»:

— Да, я тоже об этом думаю.

Прием был настолько стар и дешев, что Ванда даже развеселилась.

— И вы тоже? — изобразив искреннее удивление, спросила она. — Так идите немедленно, мужчине в вашем возрасте терпеть ни в коем случае не рекомендуется.

— Я вас не понимаю, Ванда Александровна, — совершенно искренне на сей раз удивился полковник.

— Ну, вы же только что сами признались, что тоже об этом думаете. Так идите. Вы точно знаете, где это находится?

— Что находится, Ванда Александровна?

— Господи, да туалет, конечно, что же еще!

— Я вынужден повториться: не понимаю вас, Ванда Александровна.

— Отчего же? Вы заявили, что думаете о том же, о чем и я, а я в данный момент напряженно думаю, как бы это поинтеллигентнее выяснить у вас, где находится ближайший дамский туалет, потому что очень туда хочу.

Седина полковника засеребрилась более ярко на фоне вмиг ставшего багровым лица.

«Что, съел? — злорадно подумала Ванда. — О, ты теперь краснеешь, а еще лет десять назад легко устроил бы мне пару-тройку о-очень крупных неприятностей, посмей я разговаривать с тобой в подобном тоне. Да что это я? Ты бы и разговаривать со мной не стал лет десять назад, разве что какой-нибудь твой заместитель из самых завалящих…»

Полковник тем временем приходил в себя, как после нокаута.

После того как стороны еще пару раз обменялись любезностями подобного рода, полковник с суровым упреком в голосе обратился к Подгорному, который все это время беспрестанно давил своими пухлыми, ухоженными пальчиками на кнопки сразу нескольких миниатюрных телефонных трубок, пытаясь, как поняла Ванда, разыскать Таньку. Таньки нигде не было, и от этого Подгорный впадал все в большую панику. Слов полковника он просто не услышал, а тот сказал примерно следующее:

— Что ж, Виктор Михайлович, похоже, вы делаете ставку на специалистов, исповедующих, скажем так, иные методики, чем я и мои коллеги. Не могу одобрить вашего выбора, но и не вправе ему препятствовать. Потому — честь имею.

«Достойно, черт возьми!» — похвалила Ванда полковника, красиво уходящего от неминуемого не то что поражения, а посрамления (психолог он был никакой, аналитик, видимо, тоже). Вместе с тем она не могла не констатировать, что даже явная и очевидная опасность потери теплого, непыльного и очень хлебного места не заставила его сбиться на неподобающий чину, месту и времени тон, и он сумел сохранить лицо, пусть и свекольного цвета, к тому же покрытое мелкими капельками.

И поскольку Подгорный молчал, продолжая лихорадочно тыкать пальцами в мелкие кнопки, явно в большинстве случаев попадая не на те, Ванда торжественно, как могла, ответила полковнику:

— Виктор Михайлович еще не принял решения, но в любом случае он будет признателен вам за службу.