Тайная жизнь пчел

Кажется, я уже понимала, к чему она клонит.

— Она думала, что у нее начнется прекрасная жизнь, — продолжала Августа, — но жизнь беглой монашки оказалась совсем не такой, как она себе представляла. Она скиталась, чувствуя себя страшно одинокой, и побиралась на улицах. Через некоторое время ей уже захотелось вернуться в монастырь, но она знала, что ее ни за что не пустят обратно.

Мы говорили не о монашке Беатрис — это было ясно как день. Мы говорили обо мне.

— И что же с ней стало? — спросила я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал.

— И вот однажды, после долгих лет мучений и странствий, она изменила внешность и пришла в свой монастырь, чтобы посмотреть на него в последний раз. Она зашла в молельню и спросила одну из своих прежних сестер: «Вы помните монахиню Беатрис, которая убежала?» «Что это значит? — спросила сестра. — Беатрис вовсе не убегала. С чего это вы взяли? Да вон же она, подметает пол возле алтаря». Ты можешь себе представить, как удивилась настоящая Беатрис? Она подошла к подметающей женщине, чтобы посмотреть на нее, и обнаружила, что это была не кто иная, как Мария. Мария улыбнулась, а затем повела Беатрис в ее старую келью и вернула ее монашескую одежду. Понимаешь, Лили, все это время Мария жила в монастыре, притворяясь Беатрис.

Я перестала раскачиваться, и мое кресло затихло. Так что же пыталась сказать Августа? Что Мария будет притворяться мной у меня дома в Силване и Т. Рэй ничего не заметит? Это было слишком нелепо даже для католиков. Я думаю, она хотела сказать: Я знаю, что ты убежала, — у каждого однажды возникает такое желание, — но рано или поздно ты захочешь вернуться домой. Просто попроси Марию о помощи.

Я ушла, извинившись, не в силах больше находиться под прицелом ее взгляда. Но после этого я начала просить Марию о помощи — вовсе не о том, чтобы она позволила мне вернуться домой, как бедной монашке Беатрис. Отнюдь — я просила ее позаботиться о том, чтобы я никогда туда больше не возвращалась. Я просила ее сделать завесу вокруг розового дома, чтобы никто никогда не смог нас найти. Я просила об этом каждый день, и у меня было полное впечатление, что просьбы исполняются. Никто не стучал в нашу дверь и не тащил нас в тюрьму. Мария окружила нас своей защитой.

В наш первый пятничный вечер, после того как закончилась молитва, а в небе еще оставались розовые блики заката, мы с Августой отправились на пчелиный двор.

До сих пор я ни разу не бывала возле ульев, поэтому для начала Августа преподала мне урок того, что она назвала «этикетом пчелиного двора». Она напомнила мне, что весь наш мир — это большой пчелиный двор, и все эти правила действуют одинаково хорошо как здесь, так и там: «Не бойся, поскольку ни одна пчела, любящая жизнь, не станет тебя жалить. И все же, не нужно быть дурой — носи длинные рукава и длинные брюки. Не пытайся прихлопнуть пчелу. Даже не помышляй об этом. Если чувствуешь злость — свисти. Злоба возбуждает, а свист наоборот — умиротворяет пчел. Веди себя, словно ты знаешь, что делаешь, даже если на самом деле — не знаешь. Но главное — посылай пчелам любовь. Даже самые маленькие существа хотят быть любимыми».

Августу жалили столько раз, что у нее выработался иммунитет. Пчелы едва ли могли ей навредить. Она даже сказала, что укусы помогают ей от артрита, но, поскольку у меня нет артрита, то мне лучше поберечься. Она дала мне одну из своих белых рубашек с длинными рукавами, а затем надела мне на голову один из белых шлемов и расправила сетку.

Все теперь выглядело мягче, нежнее. Идя за Августой в этой пчелиной вуали, я чувствовала себя луной, проплывающей за ночным облаком.

У Августы было 48 ульев, раскиданных по лесу вокруг розового дома, и еще 280 было расставлено в различных фермах — возле рек и на плоскогорьях. Фермерам нравились ее пчелы — благодаря пчелиному опылению их арбузы становились краснее, а огурцы — крупнее. Они были рады принять пчел бесплатно, но Августа платила каждому из них по пять галлонов меда.

Она без конца проверяла ульи, разъезжая на своем старом грузовичке с плоским кузовом из конца в конец округа. «Медовый возок» — так она его называла. «Медовый патруль» — то, что она делала с его помощью.

Я смотрела, как она нагружает красную тележку — ту, что я видела на заднем дворе, — дощатыми рамками, которые вставляют в ульи, чтобы пчелы могли откладывать туда мед.

— Необходимо убедиться, что у матки достаточно места, чтобы отложить яйца, иначе мы получим рой, — сказала она.

— Что это значит — рой?

— Ну, если у нас есть матка с группой свободолюбивых пчел, которые откалываются от остальных и начинают искать новое место, чтобы уйти, это называется рой. Обычно они обосновываются на какой-нибудь ветке.

Было очевидно, что рой ей не нравится.

— Итак, — сказала она, переходя к делу, — нам нужно извлечь из ульев рамки, наполненные медом, и вставить туда пустые.

Августа толкала тележку, а я шла за ней, неся дымарь, набитый сосновыми иглами и листьями табака. Зак оставил по кирпичу на крышке каждого улья, чтобы Августа знала, что делать. Если кирпич лежал спереди, это означало, что колония почти наполнила соты и нужен был новый супер. Если кирпич был сзади, это значило, что здесь были проблемы, вроде восковой моли или больных маток. Положенный на бок кирпич возвещал о благополучном пчелином семействе.

Августа чиркнула спичкой и подожгла дымарь. Я видела, как ее лицо озарилось, а затем снова погрузилось во мрак. Она раскачивала ведерком, окуривая улей. «Дым, — сказала она, — действует лучше любого успокоительного».

И все же, когда Августа сняла крышку, пчелы потекли наружу толстыми черными веревками, которые разделялись на прядки, — ливень крошечных крылышек, суетящихся вокруг наших лиц. Кругом уже не было ничего, кроме пчел, и я посылала им любовь, как учила меня Августа.

Она извлекла рамку — полотно в черных и серых тонах, с серебристыми вкраплениями.

— Вон она, Лили, видишь? — сказала Августа. — Это матка — та, что больше других.

Я сделала реверанс, какой положено делать перед королевой Англии. Августа засмеялась.

Я хотела, чтобы она меня полюбила и навсегда оставила здесь. Если она меня полюбит, то, может быть, она забудет, что монашке Беатрис нужно возвращаться домой.

Когда мы шли обратно к дому, темнота уже окончательно сгустилась и вокруг нас летали светлячки. В окно я видела Розалин и Маю, заканчивающих мыть посуду.

Мы с Августой уселись на складные садовые стулья возле каучукового мирта, разбрасывающего по земле свои цветки. Из дома лилась мелодия виолончели, она поднималась выше и выше и, отрываясь от Земли, направлялась к Венере.

Я понимала, как подобная музыка может изгонять духов из умирающих, провожая их в другую жизнь. Я жалела, что Июна не могла проводить в мир иной мою маму.

Я смотрела на каменную стену, окаймляющую задний двор.

— В той стенке засунуты какие-то листочки, — сказала я, как будто Августа сама этого не знала.

— Да, я знаю. Это стена Маи. Она сама ее строила.

— Сама? — я пыталась представить ее — как она мешает цемент и носит камни в своем переднике.

— Она принесла много камней с реки, которая течет там, в лесу. Она делала это лет десять, если не больше.

Вот откуда у нее такие мускулы — из-за камней.

— А что это за бумажки между камнями?

— О, это длинная история, — сказала Августа. — Думаю, ты заметила — Мая не совсем обычная.

— Ее, несомненно, легко огорчить, — сказала я.

— Это оттого, что Мая воспринимает все иначе, чем остальные. — Августа положила свою ладонь мне на руку. — Понимаешь, Лили, когда мы узнаём о каком-нибудь несчастье, которое случилось не с нами, оно может нас ненадолго расстроить, но это не разрушает полностью наш мир. Словно бы вокруг наших сердец есть зашита, которая не дает боли нас сокрушить. Но у Маи этого нет. Все входит в нее — все страдание мира, — и она чувствует так, словно это происходит с ней. Ей все равно, чья это боль.