Наследницы Белкина

— Знаю.

— Отцовская, — смягчившись, добавила она. — Ну, рассказывайте же! Какие новости?

— Прибыла парикмахерша, — бойко отрапортовал я. — Требует вас для каких-то очередных стохастических экспериментов с цветами и стеклярусом.

— Дудки! Живой я не дамся. Она думает, я монетка или игральная кость?

— Кстати, Кости еще нет.

— А что Лебедевы?

— Ничего. В культурном шоке.

— Они меня не выносят.

— Вы преувеличиваете.

— Даже больше — презирают.

— Уверен, что нет. Это у них пройдет. Дайте им время свыкнуться с мыслью, что их сын…

— Совершает чудовищный мезальянс. Как же, как же — дочь мороженщика! Ваниль и вафельные стаканчики! Вы, кстати, какое мороженое предпочитаете?

— Эскимо, — растерянно пробормотал я. — Правда, я никогда его не пробовал… Но послушайте, не в том дело…

— Идемте, — перебила меня Алиса, на ходу спрыгивая с качелей. — Я покажу вам настоящее.

— Что — настоящее?

Вопрос полетел в пустоту: белое платье уже мелькало в цветущей яблочной чаще.

Шли мы быстро, под горку, по мягкой, податливой земле в мелких оспинках солнца и лепестков. Вынырнув на земляничной поляне — пока зеленой, — вновь углубились в хитросплетение палевых ветвей. Опрокинув плетеное лукошко, я замешкался в зарослях дикой земляники и заметно отстал. Алиса часто оборачивалась, делая округлый манящий жест, который, казалось, относился к кому-то третьему, идущему за нами по пятам. Я дважды терял ее; дважды хватал за руку изящное и зыбкое подобие новобрачной.

— Не отставайте, — Алиса стояла, обняв кудрявую, облитую закатным солнцем ветвь, полную цветов и листьев. Лицо и платье мешались с медовыми, гудящими от пьяных пчел соцветиями. — Мы почти у цели.

Ветви скрывали пологий холм, поросший редкой шелковой травкой. Приподняв цветущую палевую завесу, Алиса смешалась с листвой. Я нырнул вслед за ней. Молодая зеленая поросль щекотным шелком касалась щиколоток. Меня бережно, с бесконечной нежностью гладили по голове, окутывая щемящей грустью и теплом. В этих ветках, в этих пальцах, в этих мягких музыкальных прикосновениях листвы и лепестков была необыкновенная жизненная сила. Я чувствовал любовь этого дерева к себе, к моим глазам, к моему затылку, даже к моим тесным ботинкам, и от этой любви захватывало дух.

Приходилось двигаться вслепую, осторожно приподнимая упругие ветви. Дерево не слушалось, осыпая меня сонными лепестками, набивая пахучие розовые сны в карманы и за пазуху. В какой-то момент ветки кончились, и я оказался в солнечной ряби, густо усыпанной палым яблоневым цветом.

Под ногами тихо дышала земля. Алиса стояла, скромно сложив руки, как вежливая девочка на детском празднике, с лепестками в волосах и на белой воздушной юбке.

— Вот, — с комичной торжественностью произнесла она. — Яблочное место.

— О, — опешил я.

— Нравится?

— Да… кажется…

— Я часто прихожу сюда.

— Зачем?

— Дышать.

— Дышать?

— Мне нужно много воздуха. Неограниченность пространства. Свобода. У меня огромные, ненасытные легкие. Иногда мне кажется, что, кроме легких, у меня больше ничего и нет… Знаете, это, наверное, патология или, во всяком случае, некая разновидность клаустрофобии…

— Метафизическая гипоксия.

— Мне всюду тесно. Вокруг должна быть чистая, бесконечно свободная гладь. Громады воздуха. Как у малых голландцев.

— Или как у Бунина. Он ведь тоже немножко голландец, потому что умел писать воздух.

— Тогда и Гоголь — типичный голландец: у него интерьер поглощает человека.

— А знаете, ваш дом с точки зрения поглощающих интерьеров — в типично голландском духе.

— О, наш дом — в типично плотоядном духе.

— Ну отчего же? Очень… симпатичное строение.

— Цветы росянки тоже очень симпатичные.

Солнце садилось. Мы стояли вдвоем с невестой — белая и черный, — запрокинув головы к небу. В кроне еще бодрствовали неугомонные пчелы; то и дело какой-нибудь одинокий лепесток срывался и сонно парил над холмом.

— Чувствуете запах? — прошептала Алиса. — Это яблоки. Я прихожу сюда, когда становится совсем уж невмоготу. Видели бы вы это место летом, в августовскую жару! Золотисто-зеленая крона, серая кора в косых лучах солнца и земля, сплошь усыпанная горячими зелеными шарами… Или после дождя, когда яблоко огромной зеленой каплей срывается с ветки и падает в черную мягкую землю — тихо, гулко, с какой-то грустной мудростью, — Алиса бросила на меня настороженный, по-детски серьезный взгляд: — Что? Вам все это кажется чушью? Сентиментальным вздором?

— Вовсе нет, — смущенно солгал я.

— Это мой секрет. Моя яблочная ойкумена. Даже пронырливый Артурчик ничего не знает.

— Ваш брат?

— Единоутробный.

— Послушайте… А вы уже сказали родителям? Ну, про свадьбу…

— Родителям, — криво усмехнулась девушка, точно пробуя горькое слово на вкус. — Нет… Еще успею. Да ладно вам, забейте. В сущности, совершенно неважно, что я скажу и что сделаю. Это не имеет никакого значения. Я вечно всем мешаю, досаждаю, порчу, путаюсь под ногами. Маргинальный элемент, инородное тело. Я вечно лишняя, везде и всюду.

— Это неправда! — запальчиво возразил я.

— Это правда.

— Так не бывает.

— Как?

— Лишних людей не бывает. Инородных тел.

— Какой наивный! — ядовито рассмеялась Алиса. — Впрочем, был один человек, которому было не плевать на меня.

— Вот видите! — воодушевленно подхватил я.

— Был, да сплыл. Был — и нет больше.

— А как же ваши… мм… родители?

— Уфф, — гневно сверкнула глазами она. — Родители — это мать и отчим, надо полагать? Вы это серьезно?

— Ну, — стушевался я. — Есть ведь и другие люди…

— Например?

— Не знаю… Родственники? Тетки, дядья, кузены?

— Не смешите!

— Бабушки с дедушками?

— Не катит, — насмешливо отрезала Алиса. — Там все то же самое и даже хуже.

— А как же маленький…

— Мерзавец? Почему вы называете его маленьким мерзавцем?

Откуда она знает?

— Потому что у него есть вещь, по которой все маленькие мерзавцы и опознаются, даже если они вполне себе большие и взрослые.

— Какая же?

— Рогатка.

— Все равно, — помолчав, упрямо замотала головой Алиса.

— Друзья? Однокурсники? — лихорадочно перечислял я. — Жених в конце концов!

— У Кости свои интересы. — Она сорвала листок и принялась крошить его над свадебной юбкой.

— Я что-нибудь могу для вас сделать? — безнадежно выдохнул я. — Чего бы вам хотелось?

— Исчезнуть.

Я умолк, в бессилии разглядывая траву у себя под ногами.

— Послушайте, а нет ли здесь поблизости… — начал было я и осекся. А вдруг с ней будет то же самое? Вдруг Алиса такая же, как все? Вдруг раздольный пейзаж души обернется скучным натюрмортом с вязанкой лука, медным жбаном и куропаткой, подвязанной за ногу к вбитому в стену гвоздю?

— Нет — чего?

— Ничего. Забудьте.

— Я знаю, кто вы, — выпалила вдруг Алиса, не глядя на меня. — Догадалась почти сразу же. Это было не так-то сложно. Для тех, кто умеет смотреть. Не бойтесь, я никому не скажу. Только вы вот что… Бегите отсюда, пока не поздно.

Я молчал, пристально вглядываясь в свои чудовищно тесные сапоги-скороходы. В таких далеко не убежишь.

— Бегите, — повторила невеста.

Спустившись с яблочного холма, мы молча вернулись на луг перед домом. Стремительно темнело. Ночная чернота захлестнула сад и террасу. То, что раньше было в деревьях, выплеснулось теперь на луг. Крокетное поле превратилось в крокетное озеро, черное, с вязкой лунной дорожкой и сбитым прицелом сиреневой луны — пейзаж весьма замазученного вида, о котором доктор сказал бы: «Тинистая анемия, общая вязкость». Заменяя канонические лилии, цвели крокетные шары; камышовой стеной торчали крокетные молоточки. Над озером лениво покачивались гирлянды китайских фонариков и убегали в распахнутые окна гостиной. Изредка по лугу тонконогой водомеркой пробегала человеческая тень.