Придуманная жизнь (ЛП)

- У него закрыто не сегодня, – сказал Альвар, пока я относила сумочку и жакет в спальню. – Он закрылся окончательно.

- Ты шутишь, с чего бы это?

- Видишь ли, – крикнул с кухни Блас, – кризис, малышка, добивает всех.

Протрезвонил домофон, и в квартиру поднялась Рита вместе с Уго и Роберто, которых тоже пригласили. Они случайно встретились у входа. Мы расцеловались, немного поговорили о том, сколько времени не виделись. Даже не верится, но мы не смогли вспомнить, когда же это было в последний раз.

- Ничего удивительного, что не вспомнили, – прокомментировал Альвар. – В последний раз мы все встречались на торжественном открытии дома пару лет назад и закончили на рогах.

- Ну и роскошная жизнь у вас теперь, – сказал Робер, сделавший для них проект изменений. – Но, как сильно изменился квартал, правда? Его просто не узнать.

- Еще как не узнать – подтвердил Уго, – его как будто захватили китайцы.

- Булочная досталась китайцу? – спросила Рита. Она тоже видела, что булочная была

закрыта.

- Нет-нет, пока мы не знаем, кому досталась булочная, но в скором времени, полагаю, увидим... В любом случае, вы же не знаете, какая перепалка случилась у нас с Курро, верно, Блас?

Альвар постоянно спрашивает “верно, Блас?”, или “да, Блас?”, не ожидая от того ответа. Он говорит так, просто по привычке. И Блас, в свою очередь, говорит так же “правда, Альвар?”

- Ведь мы же заключили с ним мир, и снова каждый день спускались к нему. А однажды мы спросили его “Как дела?”, так, обычный вопрос, который задаешь, когда входишь. А он вместо того, чтобы ответить нам, как всегда свое привычное: “Да, ничего... Так себе, не то, чтобы очень, но живем помаленьку”, подошел, да и брякнул: “Ужасно, ребята, погано”. Мы с Бласом тогда сильно удивились, потому что заметили, что он реально встревожен. Поднимаясь, мы еще обсуждали услышанное, да, Блас?

- А на следующей неделе он приходит, – продолжил за Альваром нить разговора Блас, – и сообщает нам, что они не знают, что делать, чтобы оплатить аренду. А еще через неделю – что не могут заплатить поставщикам, и поэтому вынуждены закрыться...

- … Магазинчик, основанный его родителями, был открыт для всех более сорока лет. Он довольно прочно стоял на ногах.

- В общем, на другой день мы пришли... а они закрывают магазин! И вот вы видите его стареньких родителей. Его отца, которому, должно быть, по меньшей мере лет восемьдесят, вытаскивающего из книжных полок те немногие, оставшиеся у них вещи, и стерегущего кассу, возле которой возится, составляя отчеты еще какой-то человек, и матушку, подбирающую шелковые кружева. Вы видите, как старичок протягивает сыну руку...

- … И видите самого Курро с понуро опущенной головой, все еще в фартуке... У нас душа ушла в пятки, и сжалось сердце, как сказал Блас.

На какое-то время мы лишились дара речи и молчали. Был слышен лишь звон доставаемой из шкафа посуды, да стук ударяющего о деревянную доску ножа, пока Робер резал лук.

- А, везде творится одно и то же, – сказала Рита. – Не только в торговле. Кто бы ни были, врачи, учителя, водители – не имеет никакого значения. Отпахали ли они двадцать лет, или только что отучились, безразлично, все мрут, как мухи. Тебе не нужно даже спрашивать, все написано на лицах. У нас, у всех снова постные, унылые физиономии.

- Представь себе, как у нас идут дела. Нас, архитекторов, скачки цен жахнули по полной, – Робер со свистом рубанул воздух ножом. – По самое некуда. Через что я прошел, чтобы иметь свою мастерскую с четырьмя служащими. А поскольку проектов у нас было мало, нам их не давали, то я стал подумывать о том, чтобы закрыться, как Курро, но, как ты закроешь? Понятно, что ты терпишь, половину людей увольняешь и ждешь, что будет дальше. А я говорю, что что-то произойдет...

Молчание. И снова слышна только наша возня. Рита стелила на стол скатерть, Альвар до блеска начищал бокалы, Уго открывал бутылку вина, Блас копошился у плиты рядом с Робером, продолжающим возиться с зеленью. Я носила на стол тарелки. Всем нам шестерым показалось несколько странным затеять разговор о работе. Мы почти всегда говорим о политике. В конце концов политика представляется делом других. Ты ругаешь их, критикуешь, не имея в этом деле никакого опыта. Но говорить о работе – совсем другое дело. Работа, особенно когда дела плохи, сугубо личное дело. Говорить об этом совестно. Это все равно, что раздеться перед людьми.

- А что там у вас, Блас? – спросил Робер.

- А как у нас будет? Нам урезали зарплату на пять процентов. Да дело даже не в зарплате. А в покупательной способности, которую ты уже никогда не вернешь. Я это знаю, потому и говорю. Мы расхлебываем кризис 93-го... Хотя, предупреждаю, что самое худшее, это страх. К тебе приходят с разной болтовней, что все идет ко дну, что наша система невыносима, и всякое такое бла-бла-бла... И что ты делаешь? Да просто опускаешь голову, хочешь во всем разобраться, а тебе урезали ставку и, сверх того, уволили, не знаю сколько, людей, и добавили часы... Да в конце-то концов, что вам говорить, а то сами не знаете.

Мы сели за стол. Альвар достал смесь из сухофруктов и начал накладывать по тарелкам гаспачо.

- Вот я и говорю, – высказался Альвар, раскладывая еду, – что не знаю, кто больше виноват, потому что все мы здесь с трудом пережили этот чертов кризис, о котором ты говорил, Робер. Ведь мы жили, как хотели. Мы происходим из поколения, которое приучило нас тому, что стоит иметь не только квартиру в городе, но и летний домик на пляже и еще один в горах, и иметь деньги, чтобы оплатить неделю отдыха в августе... Разве не так?

- Стоп-стоп-стоп! Прости, но мне надоело слушать, что все мы виноваты... до чертиков надоело! – возразил Альвару Уго. Виновны будут те, кто допустил, чтобы мы так жили. Если не ошибаюсь, те, кто позволил банкам предоставлять нам кредиты, растягивая их на тридцать лет, чтобы потом мы возвратили их в семикратном размере... Черт, а теперь, видите ли, мы должны верить этим речам о всеобщей виновности. Ну уж нет, не жирно ли будет. Виновны те, кто виноваты, а мы, все прочие, – жертвы. Жерт-вы! Ты, ты, ты, ты, ты и я. Нас здесь шестеро. И за нами вереница тех, кто будет за все расплачиваться. Посмотрите-ка, всем нам становится ясно, этот человек доведет меня до болезни своими заявлениями, что мы все ответственны за то, что наши политики некомпетентны.

- Как же, держи карман шире, ты не заболеешь, ведь больницу придется оплачивать тебе!

Робер, Рита и я рассмеялись, а у Уго аж вены на лбу вздулись.

- Не переводи разговор на тему здоровья... это совсем другое.

Как же нам нравится подкалывать его.

- Здоровье?– сказал Робер. – Гляди, Уго, бесплатное здравоохранение для всех закончилось, тю-тю халява, она оказалась непосильной ношей.

- Мы живем с непосильной ношей, нас вынуждают жить в мире “золотой молодежи”, этих мажоров! Твою мать, как же вы меня бесите. Достали, блин! Тем, что здравоохранение не бесплатное, мы все его оплачиваем. У людей нет общественного сознания, вот система благосостояния и в заднице.

- Эй, парень, расслабься. А иначе нам и в самом деле придется носить тебе в больницу передачи.

- Поживем – увидим, Уго. – Блас налил себе еще вина. – Я согласен с тобой в том, что мы не воспитаны для жизни в правовом демократическом обществе, поскольку это непременно включает в себя общественную солидарность, которой у нас нет. Ведь самое первое, о чем думает любой нормальный человек, когда ему приносят ведомость: “эти козлы кладут себе в карман с моей зарплаты”. Или нет? Или вы так не думаете? А вы знаете, почему мы так думаем? Да потому что нас не научили заниматься этим публично, нас приучили обсуждать это в тесном кругу... У нас нет даже малейшего представления о том, что такое общественное сознание.

- Слушай, передай вино. К твоему сведению, налил ты только себе, – возмутился Робер.

- Ах да, извини, – Блас передал бутылку.

- И потом студенческое сознание существует, но это другое...