Год бродячей собаки

С разбега Мырло приник к телу Андрея, попытался лобызнуть его в щеку. Пойманный в объятия мужественно переждал первую вспышку эмоций и аккуратно отодвинул целовальника на расстояние вытянутых рук.

— Я, конечно, польщен, — заметил он несколько скептически. — По крайней мере, теперь я знаю, что зовут меня Андреем, я ведь не ошибся?

— Ну, если честно, то паспорта у тебя никто не спрашивал! — ехидно заметил Мырло, явно обиженный столь холодным приемом. Оставив попытки еще раз обнять вновь обретенного друга, философ-марксист вернулся на исходную позицию и принялся расталкивать Морозова. Тот мычал, сопротивлялся, но и Мырло не отступал.

— Павлик, проснись, Павлик! Андрюха очнулся… — тряс он парня за плечо, однако в голосе его уже не было прежней радости.

— А? Что? Андрюха? — Морозов с силой потер кулачищами глаза. — Ну, елы-палы, дела! А я, это, сплю и думаю: надо ментам позвонить, сказать, мол, заберите за гаражами… А он, покойничек, живой…

Павлик поднялся с земли, отряхнул ладонью колени и свисавшие сзади мешком невообразимо просторные штаны.

— Я, это, я мигом!.. — бормотал он. — Ты, Андрюха, прости, я деньги-то твои заначил. Думал, с утреца будет всем на что похмелиться. Но, коли ты не окочурился… Я ща, я на радостях…

— Мы что, вместе пили? — с прозвучавшим в голосе сомнением поинтересовался Андрей.

— А то! — ухмыльнулся Морозов. Опытный по жизни Мырло оттащил его за рукав в сторону.

— Ты вот что, — придержал он Павлика, — ты давай быстро! Не нравится мне что-то Андрюха, странный он какой-то, не в себе. Нас с тобой не узнал и вообще. То был тише воды, ниже травы, слова не вытянешь, а теперь, глянь, держится гоголем. Может, выпьет норму — образумится.

Подтолкнув гонца в спину, философ-марксист вернулся на лужайку, но, снедаемый собственными подозрениями, речь повел не в лоб, а с подходцем.

— Слышь, Андрей, — начал он издалека, заодно приобщаясь к раскрытой пачке сигарет, что вновь обретенный друг держал в руках. — Скажи мне, как художник…

— А откуда ты знаешь, что я художник? — удивился тот.

— Знаю, сам сознался. Я, сказал, смотрю на Любку не как мужик, я прикидываю, как ее лучше рисовать…

— А кто это — Любка? — перебил философа Андрей. — Что-то ты, Мырло, несешь несуразное. Я так чувствую, чего-то ты недоговариваешь. Любку какую-то приплел… — пожал он плечами. — Не знаю я никакой Любки!

— Да… дела! — Мырло закурил, принялся расхаживать взад-вперед по лужайке. Сморщенное лицо его выражало искреннее беспокойство. Он остановился перед Андреем. — Вот что! Когда-то давно, в моей прежней жизни… Нет, нет, не перебивай! Так вот, читал я, что один английский обходчик, человек тишайший и добрейший, получил черепную травму.

Случилось так, что ломом ему насквозь прошибло голову. После этого, представь себе, малый не только потерял память, но и превратился в дебошира и пьянчугу, каких свет не видывал. Тебя это ни на какие мысли не наводит? Черепок не болит?

Андрей автоматически пощупал голову, скривился. Над правым ухом выросла здоровенная шишка, кровь комком запеклась в волосах.

— Да-да, — подтвердил догадку Мырло, — и лицо в крови. Ты здесь посиди, подумай над моими словами, а я пока сбегаю на бензоколонку за водой, там у них кран.

Прихватив пару пустых бутылок, убежденный марксист скрылся за гаражами. Вернулся он быстро и тут же принялся приводить Андрея в порядок. Ссадина на голове оказалась большой, но неглубокой, зато размеры шишки впечатляли. Правда, из-за шапки волос новое украшение черепа было практически незаметно.

— Кто меня так? — Андрей приложил к шишке пропитанный водой носовой платок.

— Шаман. Приревновал.

— Найду, урою! — коротко пообещал Андрей.

Мырло лишь улыбнулся.

— Не горячись, Андрюха, не горячись! Тебе еще повезло: мог бы и ножичком полоснуть. Он у Шамана всегда под рукой. Эх, тебе бы сейчас отлежаться!.. — Он затянулся сигареткой, спросил как бы между прочим: — Адресок, где живешь, помнишь?

Не отнимая платка, Андрей покачал головой:

— Где в детстве жил — помню. Детство у меня было счастливое. Это только потом началась какая-то иная жизнь, муторная и тягучая. Вместо нее у меня в голове серый бетонный монолит. Такое чувство, будто что-то случилось, и я разом все потерял…

— «Такое чувство»… «что-то случилось»!.. — передразнил Мырло. — Запил ты, вот что случилось, запил!

Андрей пожал плечами:

— Может, и так…

— Никаких «может», я точно знаю! — категорично поправил его Мырло и философически заметил: — Существует всего два варианта: либо ты пьешь из-за того, что все теряешь, либо ты все теряешь из-за того, что пьешь. Третьего не дано. Это, Андрюха, и есть диалектика, или жизнь в сугубо материалистическом ее понимании. А вообще-то, — он еще раз потянулся к чужим сигаретам, — я тебе даже завидую. Многое хотел бы я забыть из своей жизни, а лучше вычеркнуть. Мы, Андрюха, и умираем-то от того, что видим несостоятельность всего, о чем мечталось и думалось, во что мы верили. А я ведь и правда верил! — Иван Петрович прикусил губу, посмотрел на Андрея полными слез глазами. Отвернулся, поднес к лицу рукав. — Впрочем, не я один, многие… Если же не помнить, что когда-то был человеком, то и это можно считать жизнью.

Зашевелились кусты, и со стороны полотна железной дороги они увидели поднимавшегося по склону Павлика.

— Вон, идет птаха вешняя, — грустно улыбнулся Мырло. — Я бы таких без пропуска в рай пускал, потому что их есть царствие небесное. — И, уже обращаясь к Морозову, продолжил: — Молодец, Павлуша, быстро обернулся.

Не откладывая дела в долгий ящик, старый марксист сковырнул с горлышка бутылки золотистую пробку, разлил всем по-честному, граммов по сто.

— Ну, Андрей, за твое воскресение! Ты уж нас извиняй, что «скорую» не вызвали и вообще. Тебе чего: лежишь себе, отдыхаешь, а нас за цугундер и в ментовку, доказывай потом, что это не мы тебя. Ну да кто старое помянет… Будь здоров!

Мырло и Павлик чокнулись с Андреем, разом на выдохе выпили. Андрей поднял свой стакан, аккуратно, тоненькой струйкой, вылил водку на рану. По мере того как граненая посуда пустела, глаза Павлика все больше и больше расширялись.

— Да я тебя за это!.. — Он растопырил пятерню веером, намереваясь двинуть ею в лицо Андрея, но вдруг, как на стену, натолкнулся на его пристальный, холодный взгляд. Неожиданно для себя Морозов смутился. — Я, это, — залепетал он едва ли не заискивающе, — жалко же, не отраву взял, «Кубанскую»… Иван Петрович! — Павлик в растерянности повернулся к Мырло, — я думал, праздник…

— Не страдай, Павлуша, мы ему больше не нальем, — успокоил парня Мырло.

Андрей поставил на землю пустой стакан, поднялся на ноги:

— Все, мужики, похоже, мне пора! Вы тут гужуйтесь, а я погребу…

— Куда, Андрюха, куда собрался-то? — попробовал остановить его Мырло. — Ни дома, ни денег! Павлик классный чердак нашел, не хуже дома отдыха. Тепло, без крыс — там и переночуешь.

Андрей подобрал с земли ватник, ощупал карманы брюк. На свет появилась сложенная в несколько раз десятирублевая купюра и мятая визитная карточка. Он разгладил ее ребром ладони, прочитал: «Дорохов Андрей Сергеевич». Внизу, помельче, стояло — «художник» и одинокий номер, скорее всего, домашнего телефона.

— Вот, а вы говорили! — улыбнулся он. — Теперь у меня есть даже фамилия, и она мне нравится. Позвоню по номеру, может быть, кто-нибудь меня ищет и ждет…

— А может, лучше не звонить? — предположил Мырло. — Зачем? Зачем тебе продолжать старую жизнь, если она привела тебя на помойку? Позвонить всегда успеешь, а вот начать жить с чистого листа — такое не каждому дается. Подумай, судьба предлагает тебе шанс.

— Считаешь?.. — поднял брови Андрей. — А что, в этом что-то есть!

Он похлопал Павлика по плечу, подал руку Мырло. Иван Петрович задержал ее в своей.

— Плохо будет — возвращайся, мы примем. Так и скажешь: «Мужики, с вами мне лучше». Нам с Павликом идти отсюда некуда, да и незачем…