Путь наверх

Но больше всего поразил мое воображение Тополевый проспект – широкий, прямой и в самом деле обсаженный тополями. В Дафтоне я жил на улице Дубовый Зигзаг, но она не имела ни единой извилины, и на ней не росло не только ни одного дуба, но даже ни одного куста. Тополевый проспект мгновенно стал для меня символом города Уорли: когда я его увидел, у меня возникло такое ощущение, словно я всю жизнь питался опилками, воображая, что ем хлеб.

Миссис Томпсон положила руку мне на колено, и на меня едва уловимо повеяло одеколоном – гигиеническим, самого лучшего сорта, почти без аромата.

– Мы приехали, Джо,- сказала она.

Это был не особняк, а двухквартирный дом, что меня слегка разочаровало. Но он был довольно большой, построенный из дорогого светлокоричневого известняка, и при нем имелся гараж. Двери и наличники окон поблескивали свежей краской, а газон перед домом казался гладким, как кротовая шкурка. Видно было, что все здесь содержится в образцовом порядке, за исключением, как ни странно, гаража, где стекло в окне было разбито, а штукатурка на стенах растрескалась и облупилась.

– Седрик держит там всякий хлам,- сказала миссис Томпсон. Она обладала удивительной способностью отвечать на вопросы, которые вы ей не задавали.- Гаражом, конечно, следовало бы заняться, но у нас всё руки не доходят. После смерти Мориса мы продали машину. Это была его машина, и у нас как-то не хватило духу ею пользоватьея.

Она отворила дверь.

– Он служил в армии?-спросил я.

– Военный летчик. Погиб в Канаде из-за нелепой случайной аварии. Ему только что исполнился тогда двадцать один год.

В прихожей пахло пчелиным воском и фруктами и на овальном дубовом столике стояла большая бронзовая ваза с мимозой. На бледнокремовой стене лежал слабый отсвет от желтой вазы и золотистых цветов. Это было так красиво, что казалось почти нереальным – словно цветная иллюстрация из журнала «Дома и усадьбы».

Я помог миссис Томпсон снять пальто. Для женщины сорока четырех – сорока пяти лет, как прикинул я в уме, она была отлично сложена: тонкая талия и ни малейшей склонности ни к полноте, ни к костлявости. Ее легко можно было принять за молодую женщину, хотя она не прибегала ни к каким ухищрениям, чтобы скрыть свой возраст. И все же, когда я смотрел на нее, желание ни разу не шевельнулось во мне. Ни тогда, ни впоследствии мне и в голову не пришло приударить за миссис Томпсон, но, если быть откровенным до конца, я бы, конечно, не прогнал ее из своей постели.

Она снова остановила на мне свой пристальный, исн пытующий взгляд.

– Вы очень похожи на него,- сказала она тихо. Потом выпрямилась, словно очнувшись от задумчивости.- Простите, Джо, я забыла о своих обязанностях. Сейчас я покажу вам вашу комнату.

Эта комната в доме на Орлином шсссе была, в сущности, первой, которую я мог по-настоящему назвать своей. Моя каморка з штабе летной части, конечно, не в счет – я в ней только спал и все. И к тому же, я никогда не мог отделаться от ощущения, что она не принадлежит мне – слишком много чужих людей прошло через нее, прежде чем перебраться в другой военный лагерь или на тот свет. И моя комната у тети Эмили тоже не шла в счет. И это была, в сущности, только спальня. Я, конечно, мог бы купить для нее кое-какую обстановку и даже поставить электрический камин, но ни дядя, ни тетка никогда бы не поняли моего стремления к обособленности и одиночеству. По их понятиям, спальня – это комната с кроватью (с никелированной кроватью и волосяным матрацем, если иметь в виду именно мою спальню), с гардеробом и простым жестким стулом, и единственное назначение такой комнаты – служить местом для сна. Читать, писать, беседовать, слушать радио полагается в общей комнате. Названия комнат в доме тети Эмили понимались, повидимому, совершенно буквально.

Здесь же, пройдя следом за миссис Томпсон в мою комнату, я вступил в совершенНо новый мир.

– Восхитительно,- сказал я, чувствуя, что не могу в полной мере выразить словами свои ощущения, и вместе с тем не желая показать, насколько я поражен, В конце концов я приехал сюда не из трущоб! С изумлением и восторгом я оглядывал свою новую комнату: серебристые в бежевую полоску обои, огромное окно фонарем почти во всю стену и полукруглая кушетка в нише окна. Раскладной диван-кровать, нисколько не напоминающий кровать, вид которой при свете дня всегда так неприятно наводит на мысль о сне или о болезни. Два кресла, туалетный столик, гардероб и письменный стол – вся мебель из светлого полированного дерева. На книжной полке кремового цвета – ваза с анемонами, в камине потрескивают дрова, распространяя легкий, чуть кисловатый запах, похожий на аромат какого-то цветка,- он показался мне знакомым, но точно определить его я не мог.

– Это яблоня,- сказала миссис Томпсон. – Из-за недостатка угля мы становимся знатоками. Волей-неволей начинаешь разбираться в сортах дерева. Здесь есть электрический камин, но я подумала, что в такой унылый день, как сегодкя, с настоящим огнем будет как-то веселее.

На стене висели три небольшие репродукции: «Порт в Арле», брейгелевекий «Зимний пейзаж» и «Олимпия» Мане.

– Специально повешены к вашему приезду,- сказала миссис Томпсон.- Это репродукции Медичи. У нас довольно большая коллекция – и когда надоест смотреть на эти, просто вставьте в рамки чтонибудь другое.

– Мне нравится пейзаж с катком,- сказал я, делая вид, что эта репродукция нравится мне больше других. Но я лгал. Даже говоря так, я все смотрел на «Олимпию» – белокожую, округлую, холодно-самоуверенную. Одкако привитые мне с детства понятия заставили меня покривить душой. Я не мог признаться женщине, что любуюсь обнаженным телом.

До этой минуты я, в сущности, никогда не глядел ни на одну картину. Я знал, например, что в общей комнате у тети Эмили висят три акварели, но стоило мне ступить за порог, и я уже не мог вспомнить, что на них изображено. Я не более рассеян, чем другие, и бывал в этой комнате ежедневно в течение двух с лишним лет, но все дело в том, что в Дафтоне картины считаются частью обстановки и существуют не для того, чтобы на них смотрели. Здесь же репродукции явно предназначались именно для этой цели. Они составляли неотъемлемую часть элегантного образа жизни. К моему удивлению, эта затасканная фраза из «Журнала для дам» необычайно точно передавала атмосферу комнаты. Бывает ведь, что и костюм из магазина готового платья сидит безукоризненно.

– Наверное, вы хотели бы умыться,- сказала миссис Томпсон.- Ванна направо, прочие удобства туг же рядом.- Она взяла с туалетнего столика связку ключей.- Вот, Джо, пока я не забыла,- это ваши ключи: от входной двери, от вашей комнаты, от гардероба, от бюро, а эти два, бог его знает, от чегото еще. Но я постараюсь припомнить. Кстати, через полчаса мы будем пить кофе. Или, быть может, вы предпочитаете чай?

Я заверил ее, что кофе полностью отвечает моим желаниям. (Честно говоря, я предпочел бы чай, но у меня было смутное подозрение, что в этот час дня пить чай не положено.) Когда миссис Томпсон ушла, я открыл чемодан и вынул мой новый халат. У меня прежде никогда не было халата. Тетя Эмили считала халаты совершенно никчемной роскошью (ведь той же цели вполне могло служить старое пальто), более того, халат в ее глазах являлся символом распущенности и лени. Я смотрел на халат, и мне казалось, что я слышу ее голос: «Да уж лучше просто ходить голышом! Рабочий человек в халате выглядит идиот идиотом и похож на шлюху, которая целый день слоняется по комнатам и до вечера не может заставить себя умыться… Употреби свои деньги на что-нибудь разумное, мальчик». Я улыбнулся.

Да, коненно, в этом одеянии ничего «разумного» не было. Халат был, насколько я помню, из тонкого искусственного шелка, который выглядел то блестящим, то тусклым – в зависимости от освещения. Сшит он был коекак и после первой же стирки превратился в бесформенную тряпку. Это был типичнейший образчик той дряни, которая выбрасывалась на рынок в первые дни после войны, и у меня до сих пор осталось подозрение, что я был не совсем трезв, когда покупал этот халат.