Дорога-Мандала

Напротив зарослей олеандра с распустившимися багряными и фиолетовыми цветами стоял покосившийся сарайчик. Это была кладовая при доме покойного деда. [11] Асафуми вспомнил про фотографию и спросил, не было ли там, кроме тетради, и других вещей, оставшихся от деда. Сидзука после некоторого раздумья отрицательно покачала головой.

— Пойду-ка, гляну.

Надев сандалии, Асафуми спустился с веранды в сад.

— Но там же действительно ничего больше нет, — сказала Сидзука, словно укоряя мужа за недоверие. Бросив на ходу: «Да-да, я понял», Асафуми направился по тропинке, ведущей вдоль зарослей олеандров, покачивающих узкими, как уголки глаз, оливковыми листьями; в лицо повеял приторно-сладкий запах. Пройдя сквозь аромат только что распустившихся цветов, Асафуми шагнул в зелёный водоворот.

Хотя сад при дедовом доме был совсем невелик, казалось, стоит хоть чуть-чуть зазеваться, и заблудишься. В центре возвышалось старое дерево с прямым пепельным стволом, вокруг которого рос крупный и мелкий кустарник, а в зарослях кустарника стелилось разнотравье и разноцветье. Из всего этого разнообразия Асафуми знал названия разве что олеандра да фиговой пальмы. Сад был полон листьев и побегов диковинной формы, здесь неприметно расцветали и увядали какие-то невиданные цветы. Собственно говоря, тропинка была едва намечена кое-где разбросанными булыжниками. За время долгого запустения зелень буйно разрослась — ветви, листья, корни переплелись и мешали проходу. И только от дома к сараю вела едва приметная, почти звериная тропка.

Пробравшись сквозь заросли трав и путаницу ветвей, Асафуми остановился перед сараем, увитым плющом и потому похожим на маленький зелёный холм. Хотя это помещение и называлось кладовкой, то была хижина с опорами, дощатым настилом и даже с шиферной крышей. Когда Асафуми вошёл через оставленную Сидзукой распахнутой настежь дверь, в лучах проникавшего сквозь маленькое оконце света проступили грелка, вентилятор со сломанными лопастями, кипы газет и журналов, старая печь, приземистая, как Дарума, [12] и работавшая на каменном угле, весь в царапинах шкафчик для чайных принадлежностей. Здесь были перемешаны вещи, оставшиеся от семьи Ядзаки, и старые вещи ещё с дедовских времён. Похоже, Сидзука прибралась и аккуратно сложила их в углу. Она вошла следом и, протянув руку через плечо Асафуми, показала: «Тетрадь лежала вон там».

На шкафчике для чайных принадлежностей лежала прямоугольная жестяная коробка со скруглёнными углами. Такого же размера, что и тетрадь с реестром. Поверху коробка была расписана разноцветными красками — жёлтыми, фиолетовыми, красными, белыми.

Краска местами облупилась, обнажив проржавевшую жестяную основу. И по форме, и по колориту изображённые на ней цветы были явно не японские. Уж не коробка ли это из-под импортных конфет или шоколада, подумал Асафуми, открывая крышку. Как и говорила Сидзука, внутри не было ничего, кроме трупиков каких-то насекомых размером с зёрнышко красной фасоли. Проведя пальцем по краю коробки, Асафуми задумчиво сказал:

— Наверное, это осталось от Саи.

Сидзука растерянно посмотрела на него. И только тогда Асафуми вспомнил, что она ничего не знает о Сае.

3

За голубым шёлком покачивающихся волн показалась земля. Стоя на палубе военного корабля, где, как муравьи, кишащие вокруг трупов насекомых, толпились репатриированные японцы, [13] Сая, сжав руку семилетнего сына так крепко, что взмокла ладонь, смотрела на приближающуюся чужую землю. Свежевыстиранное нарядное платье с коротким рукавом, в котором она отплывала из Сингапура, за месяц морского путешествия извозилось как тряпка. Волосы, стянутые в пучок, чтобы скрыть кудри, слиплись от жира, смуглая кожа покрылась грязью. Из подмышек и из промежности разило затхлой вонью.

Сколько ни прячь лицо и фигуру, бьющий ключом из потаённых глубин женский запах не утаишь. Привлечённые этим запахом мужчины стараются придвинуться поближе. «Возьми это, чтобы усмирить самца, возбуждённого запахом самки». Подаренный с этими словами старшим братом маленький однолезвийный клинок в виде изогнутой ладони был спрятан в пучке волос Саи. Раньше этот кинжал принадлежал старшему брату. Его можно было спрятать в волосах и при необходимости обезглавить врага.

Подарок старшего брата и впрямь пригодился. Во время длинного путешествия из Малайи в Японию один японец, как говорили, управляющий магазином одежды в Куала-Лумпур, затащил её в тёмный коридор. И тогда Сая, вытащив кинжал из пучка волос и вставив указательный палец в круглое отверстие рукояти, приставила кинжал прямо к горлу мужчины. Лезвие в форме полумесяца было таким острым, что им запросто можно было сбрить мужскую щетину. Стоило Сае рвануть указательным пальцем вверх, и из дряблой шеи брызнула бы кровь.

— Этот кинжал поострее твоего разделочного ножа! — сказала она по-японски, и мужчина оцепенел, словно на него просыпался дождь из пиявок.

Выставив кинжал, Сая, пятясь, вышла из темноты и опрометью побежала на своё место в трюме. Впоследствии мужчина со свой постели в углу трюма провожал её взглядом, в котором смешивались страсть и ненависть, но больше не трогал.

Рёв гудка пронзил окрашенное утренней зарёй небо. Вздрогнув, сын вцепился в Саю. Она велела ему, лишь с грехом пополам говорившему по-японски, на корабле молчать до последней возможности. Когда она сказала, что иначе и её, и его бросят в море, и их съедят гигантские акулы, сын стал на удивление послушным. С тех пор как они оказались на корабле, вместо слов сын пользовался прикосновениями. Передавал свои чувства, крепче или слабее сжимая руку матери. Высвободив липкую ладонь, Сая вытерла её о подол платья и снова взяла сына за руку.

На кромке, где смыкались лилово-голубое небо и море, появились очертания больших и малых островов. Приспособленный для репатриации корабль бывшего Японского императорского военно-морского флота, лавируя между островами, покрытыми пышной зеленью, и выпуская чёрный дым, медленно продвигался вперёд. Рассекая носом спокойную гладь залива, корабль направлялся к затуманенной утренней дымкой пристани. На изрезанной береговой линии там и сям были разбросаны рыбацкие деревушки, маленькие рыбацкие лодки, как водоросли, льнули к гавани. Сая знала, что их корабль прибывает в крупный город-порт Хиросима. Люди на корабле рассказывали, что на город была сброшена атомная бомба, в пламени, в мгновение ока охватившем город, погибло много людей. Но издалека не было заметно, что город перенёс такое бедствие. На побережье, за изогнутыми руками небольших мысов, приметной линией тянулась пристань с шеренгой мирно стоящих кораблей. И с этой пристани, подбрасываемый волнами, отчалил маленький пароход, держа курс на судно с тысячей с небольшим демобилизованных солдат и двумя с лишним тысячами гражданских на борту.

Репатрианты обступили поручни, радостно крича:

— Глядите-ка, корабль! К нам плывёт корабль!

Рыдающая женщина с младенцем за спиной, мужчина, задыхающийся от волнения, простодушные ребятишки, подпрыгивающие, чтобы разглядеть что там, впереди, бывшие солдаты в оборванной военной форме, бесстрастно всматривающиеся в гавань. Среди демобилизованных были и инвалиды на костылях, и однорукие. Мужчины и женщины в грязной одежде и со слипшимися от жира волосами, похожие на бродяг, раскачивались на волнах надежд, возбуждения и беспокойства.

Сая напряжённо всматривалась в постепенно приближавшуюся землю, плывущую на искрящихся под лучами утреннего солнца спокойных волнах. Япония. Страна, о которой теперь жители Малайи говорят с ненавистью и гневом. Она не знала, что её здесь ожидает. Будто впервые вступаешь в джунгли, не ведая, когда станешь кормом для пантеры, питона или скорпиона. Тогда и шелест листьев, и едва приметные шорохи земли, и запахи, приносимые ветром, — всё может стать спасительным сигналом, помогающим избежать опасности. От напряжения её ударила дрожь. Встряхнув головой, Сая ощутила спрятанное в пучке волос лезвие.