Аморальные рассказы

По-твоему, я была Дельфиной, тираном, «на стыд ее девичий / Смотрела с торжеством», а ты — Ипполитой, бедным созданием, потрясенным моим желанием, «добычей», помеченной моими «клыками». Эта причудливая идея вызывала в тебе непреодолимый страх, прекрасно описанный Бодлером: «Вот-вот я упаду под натиском страшилищ / И черной нежити, внушающей мне жуть; / Куда б ни кинулась я в поисках святилищ, /Кровавый горизонт мне преграждает путь». Это все, разумеется, поэтом сказано в романтической манере, как было принято в ту эпоху, но довольно хорошо отражало твое стремление к так называемой «норме», неотступно преследовавшее тебя все два года нашей любви.

Любопытно, что это стремление приняло в тебе форму нетерпимого отношения к собственной девственности. Я тогда тоже была девственницей, впрочем, слава богу, остаюсь ею и до сих пор, и никогда не испытывала никакой нетерпимости по отношению к этому естественному состоянию, совершенно не мешающему мне быть личностью, мало того — полноценной женщиной. Ты же, наоборот, помнишь? — всегда была убеждена, что что-то тебе мешает жить полно и свободно; и это что-то ты связывала со своей девственностью, от которой, как ты говорила, тебе не освободиться никогда, если наши отношения будут продолжаться. Кстати, именно поэтому я вспомнила обидевшую меня тогда твою фразу: «Вот состарюсь рядом с тобой и стану печальной, как старая дева, живущая только с женщинами».

Однажды Диана, с которой мы остались подругами и по окончании колледжа, пригласила нас с тобой провести уик-энд на ее вилле в Маремме. Мы поездом доехали до Гроссето [3], Диана и ее отец ждали нас с машиной на вокзале. Высокий, тучный, бородатый отец Дианы своим видом напоминал табунщика; он был в красном пальто-казентино [4], бархатных брюках и яловых сапогах. Диана же была одета чуть более по-городскому: на ней был белый свитер и зеленые брюки для верховой езды, заправленные в черные сапоги. На дорогу, вверх и вниз по голым холмам, ушел примерно час; был ветреный зимний день, и солнце грело не слишком. В конце концов по ответвлению от главной дороги мы поднялись на вершину холма к усадьбе, к богатой, как и ожидали, вилле.

Вокруг усадьбы был не сад, а площадка, сплошь утоптанная, как загон для тренировки лошадей. Самих лошадей, которые своими копытами привели в такое состояние эту территорию и сейчас паслись на лугу, ты заметила сразу. Как только Диана и ее отец появились, лошади со склона поднялись, подошли и окружили нас, как домашние собаки.

Диана и ее отец, приласкав и погладив лошадей, попросили нас подождать их в доме — им надо было съездить к арендаторам. И когда они, оседлав лошадей, уехали, мы пошли посидеть в гостиную у огня большого камина.

Помнишь? Ты тогда, после долгого молчания, мне сказала:

— Видела Диану? Свежая, бело-розовая, чистая, настоящий образец физического и нравственного здоровья.

Мне вдруг стало обидно за этот, явно обращенный ко мне упрек, и я тебя спросила:

— Что ты хочешь этим сказать? Я тебе мешаю быть такой же физически и нравственно здоровой, как Диана?

А ты ответила:

— Нет, я сказала не это. А только то, что мне хотелось бы быть такой, как она, и что в каком-то смысле я ей завидую.

Довольно скоро Диана с отцом вернулись. За обедом мы ели бифштексы по-флорентийски, поджаренные на каминной решетке. После кофе отец Дианы ушел, а мы поднялись в спальню на третьем этаже отдохнуть. Лежа втроем на огромной супружеской кровати, мы болтали. Не буду задерживаться на пересказе разговоров на общие темы. Однако хорошо помню, что в какой-то момент ты начала говорить о том, что тебя в это время занимало больше всего: о девственности. Тут выяснилось нечто необычное: спокойным и ясным голосом Диана объявила, что она с этой проблемой справилась, и уже несколько месяцев как потеряла девственность. Ты со скрытой завистью спросила ее, как она это сделала, кто был тот, кто помог ей? Она наивно ответила: «Кто? Конь». Удивившись, ты воскликнула: «Но извини, конь — не слишком ли большой?» Диана рассмеялась и объяснила, что конь — это лишь посредник в деле лишения ее девственности. В действительности же, было так: однажды во время бешеной скачки на лошади, в момент одного из резких подскоков, о происшедшем ей «сообщил» острый и болезненный укол в промежности. По возвращении домой, она нашла на трусах пятна крови. В общем, хотя и не сразу, она поняла, что лишилась девственности. И теперь в седле она может шире расставлять ноги.

После этой поездки в Маремму, в наших отношениях все стало очень быстро меняться. Возникла некая неловкость; ты стала часто встречаться с адвокатом с севера, красивым мужчиной за сорок, и я тебя больше не видела — ты старательно меня избегала. К этому времени колледж мы уже закончили, и твоя мать, расставшись с любовником, проводила выходные дни дома, вместе с тобой. Прошел год, и ты объявила мне о предстоящем замужестве. Три года спустя, всего в двадцатилетием возрасте, ты с мужем рассталась, из-за «несходства характеров», как мне сказала твоя мать по телефону. Ты переехала к матери; я возвратилась в твою жизнь, и мы вернулись к прежним утехам, так же скрытно и с той же максимальной осторожностью. Наконец, после двухлетней тайной любви, мы сбросили маски и стали открыто жить вместе, в том доме, в котором счастливо живем до сих пор.

Теперь ты хотела бы знать, почему я примешала к нашей истории Бодлера и Диану? Сейчас я тебе скажу: в основном потому, что ты по-прежнему отождествляешь себя с Ипполитой, как с абсолютно подневольной рабыней, и не перестаешь видеть во мне Дельфину, то есть жестокого тирана, и продолжаешь видеть в нас, может быть, отдавая дань своему мазохизму, двух проклятых женщин. На самом деле все не так. Мы нисколько не прокляты; мы — две смелые женщины, спасшиеся от вечного проклятия. Ты спросишь: от какого проклятия? И я отвечу: от рабства перед фаллосом, то есть мы спасены от ложной «нормы», которая, как теперь, после твоего злополучного замужества, ты хорошо знаешь, может быть только плодом воображения.

Вернемся к Диане. Мы не виделись с ней два года. И вот мне представился случай столкнуться с такой парой женщин, которым больше всего подходит бодлеровский эпитет «проклятые». Ты, должно быть, знаешь, что Диана уже долгое время живет не одна: у нее связь, по-видимому, похожая на нашу, с некоей Маргаритой, которую я никогда не видела, но с которой ты, как мне кажется, знакома, и однажды, не помню по какому случаю, говоря мне о ней, назвала ее «ужасной». Ты скажешь: хорошо, она — ужасная женщина, но ты сама говоришь, что ее связь с Дианой, по-видимому похожа на нашу; причем тут проклятие? И я тебе отвечу: погоди, я ведь сказала — «по-видимому, похожа на нашу»; в действительности же, я поняла, что Диана и ее подруга остались более чем верными членопоклонницами. Но не буду спешить с рассказом. Тебе достаточно знать, что их порабощение силами слепой и жестокой мужской агрессии достигло уже невероятных размеров, той темной области, в которой нет ничего человеческого.

Теперь я тебе объясню, как я это открыла. А было вот что. Однажды, после твоего отъезда в Соединенные Штаты, я получила письмо со штампом местечка, расположенного неподалеку от Рима. Сначала я посмотрела в конец письма и увидела подпись Дианы, только потом прочла его. Оно было коротким: «Дорогая, бесценная Людовика, ты всегда была ко мне добра. И теперь, попав в трудное положение, я тут же вспомнила о тебе, о такой порядочной и умной. Да, только ты одна можешь понять меня, только ты одна можешь спасти меня. Я тебя прошу, умоляю, помоги. Без тебя, я чувствую, мне не справиться, и я буду проклята навеки. Живу я в деревне, недалеко от Рима. Приезжай ко мне, хотя бы под предлогом, что мы однокашницы, но сейчас же. Значит, до скорого. Твоя Диана, которая все эти годы никогда тебя не забывала».

Должна тебе сказать, что это письмо у меня вызвало странное ощущение. В моей памяти постоянно живут стихи Бодлера, подвигнувшие нас на долгие разговоры о проклятии. И вот теперь Диана в своем письме употребила это слово «проклята» по отношению к себе, усилив его безнадежным «навеки». Слово такое сильное, много сильнее, чем в стихах Бодлера, написанных в другую эпоху; оно не просто сильное, но и не соразмеряется с любовными отношениями, будь они даже несчастливыми. Конечно, я могла бы сказать также, что Диана написала «проклята» потому, что не решается прекратить связи с «ужасной» Маргаритой. Но в этом слове есть что-то большее, чем досада от невозможности избежать невыносимое любовное рабство; что-то темное и малопонятное.