Сестра моего сердца

От страха я тут же перебила ее, спросив первое, что пришло мне в голову:

— Пиши-ма, скажи: а наши сладости исчезли?

Лицо Пиши неожиданно стало мрачным, как будто туча заслонила солнце. Я видела, что ей хотелось бы рассказать нам одну из тех невероятных историй, которые мы так любим, — полных волшебства и надежды, — но она, помолчав немного, ответила глухим голосом:

— Нет, Судха. Вам не повезло.

Я и так знала об этом, мы с Анджу слышали обрывки разговоров, но я всё равно спросила еще раз:

— Ты видела что-нибудь?

Пиши была рядом с нами в ночь, когда мы родились, пока наши матери приходили в себя после преждевременных родов, вызванных шоком: накануне они получили ужасную телеграмму. Мамы лежали в постелях, которые им больше никогда было не суждено разделить с мужьями. Моя мать, со спутавшимися волосами и распухшим от слез лицом, рыдала и колотила подушку, пока та не лопнула, и из нее не посыпались хлопья белой ваты — белой как цвет траура. Гури-ма, спокойная и безмолвная, лежала, уставившись в темноту, которая давила на нее, как бремя ответственности, которое ей предстояло взвалить на плечи. Она знала, что никто в семье, кроме нее, не сможет с этим справиться.

Чтобы отогнать мрачные мысли, я торопливо спросила:

— Ну, хоть что-нибудь ты слышала?

Пиши с сожалением покачала головой.

— Может, Бидхата Пуруш не приходит к девочкам.

Из любви к нам Пиши больше ничего не сказала. Но того, что я так часто слышала раньше, было достаточно, чтобы догадаться: Бидхата Пуруш не приходит к девочкам с такой дурной судьбой, что они принесли смерть своим отцам, еще не успев родиться.

Анджу сердито нахмурилась, и я почувствовала, как ее яростный, любящий взгляд, словно рентгеновские лучи, проник прямо в мою голову.

— Может, никакого Бидхата Пуруша тоже нет, — сказала она и вырвала свои волосы из рук Пиши, хотя косы были не до конца заплетены. Несмотря на возмущенные возгласы Пиши, Анджу прошествовала в свою комнату и хлопнула дверью.

А я сидела очень тихо, пока Пиши втирала мне в кожу головы масло гибискуса, ритмично и мягко расчесывала спутавшиеся волосы — так, как она всегда это делала, сколько я себя помнила.

Печальное темно-красное солнце садилось, и в вечернем воздухе чувствовался едва уловимый запах дыма — бездомные разжигали костры, чтобы приготовить еду. Я часто их видела, когда наш водитель Сингх-джи вез меня и Анджу в школу: женщину в изношенном зеленом сари, склонившуюся над камнем для перемалывания специй, рядом — ее дочь, которая следила, чтобы маленький ребенок не упал в канаву. Отца с ними я не видела ни разу. Может быть, это он бегал по платформе на вокзале Ховрах в красном тюрбане, с узловатыми от таскания тюков и чемоданов плечами и кричал: «Чай, холодный чай! Мэмсааб [14] хочет чая?» А может, их отец умер, как и мой?

Каждый раз, когда я думала о них, мне хотелось плакать от жалости, и, если рядом не было Рамур-ма, старой язвительной служанки, которая нас везде сопровождала, я просила Сингх-джи остановить машину и давала девочке сладости из своей коробки с завтраком.

Из всех наших слуг Сингх-джи я любила больше других. Да я, собственно, и не считала его слугой. Возможно, я так относилась к нему потому, что он никогда не выдавал меня маме, не то, что Рамур-ма. А может быть, я любила его за молчаливость — он говорил только в случае необходимости. А это качество начинаешь ценить, когда живешь в доме, где столько женщин, и столько сплетен. А может, я просто была очарована тайной, которая окружала Сингх-джи.

Однажды утром, когда нам с Анджу было лет по пять, он впервые появился у наших ворот в поисках работы водителя. «Он был словно божий посланник», — говорила Пиши. Накануне умер наш старый водитель, и мамам нужен был новый, но они не могли себе этого позволить — с тех пор как они овдовели, денег в доме не хватало. На ломаном бенгальском языке Сингх-джи объяснил, что согласен работать за любую плату. Сначала это немного насторожило наших матерей, но потом они решили, что такая готовность объяснялась его уродством.

На первый взгляд лицо Сингх-джи действительно пугало. Я со стыдом вспоминала, как я, тогда еще совсем маленькая девочка, с криком убежала, увидев его в первый раз. Видимо, когда-то он пострадал от сильного пожара: кожа всей верхней части его лица, до самого тюрбана, была розовой и сморщенной. Огонь выжег его брови, глаза превратились в узкие щелки, как у жителей восточных стран, что очень странно сочеталось с густыми черными усами и бородой, покрывавшими остальную часть лица. «Ему повезло, что мы вообще взяли его на работу, — любила повторять мама. — Большинство людей не стали бы нанимать его, потому что его обожженный лоб — верный знак, что беда будет преследовать его всю жизнь. К тому же он такой уродливый».

Но я была не согласна с мамой. Иногда, когда Сингх-джи не замечал, что я наблюдаю за ним, я видела, как он будто о чем-то вспоминает. Тогда его взгляд становился отрешенным и в то же время очень сосредоточенным — таким, какой, как мне казалось, бывает у королей в изгнании, когда они думают о краях, которые покинули. В такие минуты его лицо совсем не было уродливо, оно напоминало горную вершину, выстоявшую после снежной бури. А иногда мне казалось, что это нам повезло, что Сингх-джи пришел именно в наш дом.

Однажды я слышала, как прислуга сплетничала о том, что Сингх-джи был фермером где-то в Пенджабе, потом вся его семья умерла во время эпидемии холеры, и он стал бродягой. Я так расстроилась, узнав об этом, что даже, несмотря на строгий запрет мамы обсуждать с прислугой их личную жизнь, побежала к машине Сингх-джи, чтобы сказать, как мне его жаль. Он кивнул, ничего не ответив. Ни один мускул не дрогнул на его обожженном лице. Однако несколько дней спустя он обронил, что у него был ребенок.

Хотя Сингх-джи больше ничего не сказал, я тут же представила, что это была девочка моих лет. Я всё время о ней думала: какой она была? Она любила те же лакомства, что и мы? Какие игрушки покупал ей Сингх-джи на деревенском рынке? Долго еще потом я просыпалась по ночам вся в слезах. Мне снилась девочка, бьющаяся на полу, обезумевшая от боли. Во сне у нее было мое лицо.

— Ну ты даешь, Судха! — говорила мне кузина с беспокойством и раздражением в голосе. Ей приходилось успокаивать меня среди ночи, когда я оставалась у нее и просыпалась от этого кошмара. — Нельзя же принимать так близко к сердцу всякие выдумки!

То же самое Анджу сказала бы и теперь, будь она со мной рядом. Я чувствовала, как отдаляюсь от тех дней, от умелых рук Пиши, от надежных, согретых солнцем кирпичей нашей террасы под ногами. Я возвращалась в самый первый день своего существования: мы с Анджу лежали в самодельной колыбели, в доме, еще не готовом принять нас. Обе сосали кусочки сахара, обернутые в ткань, которые кто-то нам дал, чтобы мы не плакали. Анджали и Басудха. Хотя в суматохе и смятении, которые царили в доме в ту ночь, никто еще не успел подумать о наших именах. Анджали означает «подношение, дар». Женщина с таким именем должна была приносить свою жизнь в дар другим. А меня назвали Басудхой в честь богини Земли — чтобы я была такой же терпеливой, как она. Внизу, на полу, темной тенью лежала Пиши, уснувшая беспокойным сном, с выступившей от слез на щеках солью.

У Бидхата Пуруша длинная и шелковистая борода, как у астролога, к которому каждый месяц ходила мама, узнать, что уготовили ей звезды. Одежда Бидхата Пуруша соткана из превосходного белого хлопка, его пальцы источали свет, и он приблизился к нам, не касаясь ногами пола. Когда он склонился над нами, я не смогла рассмотреть его лица из-за яркого света, исходящего от него. Указательным пальцем правой руки он коснулся наших лбов. От этого прикосновения кожу слегка покалывало — так же, как от тигрового бальзама, которым Пиши натирала нам виски. Мне казалось, я видела, что писал Бидхата Пуруш на лбу Анджу: «Ты будешь смелой и умной, будешь бороться с несправедливостью и никогда не сдашься. Ты выйдешь замуж за хорошего человека и побываешь во многих странах. У тебя будет много сыновей. Ты будешь счастлива».