Избранное. Том 2

5

Когда решение принято, остальное становится проще. В конце июля я уже летел знакомой дорогой на самый восток страны, в город, в котором когда–то работал, снимал комнатушку в доме под сопкой рядом с антенным полем и где знал, наверное, половину жителей.

От этого города в поселок на Реке теперь летал раз в неделю рейсовый самолет, точнее, делал там посадку по дороге на север. И я как раз успел к рейсу. Самолет этот был старый, привычный ИЛ–14, эпоха в гражданской авиации, как ЛИ–2 и бессмертная «Аннушка». Сейчас они уходят в прошлое и уносят с собой биографии или части биографий людей, жизнь которых была связана с этими самолетами. Уносят и часть моей биографии.

Перед отлетом из дому я дал телеграмму товарищу прежних лет, с которым было бы хорошо пуститься в это путешествие. Видимо, он понял суть и настроение момента, потому что ответил в духе времен, когда мы любили высокий стиль: «У меня, друг, сезон дождей», – вот что было написано в его телеграмме. ПонятноВ прежние времена полагалось запросить «если нужен вылетаю немедленно» или просто прилетать без всяких запросов, что было бы еще более высоким стилем. Но сейчас, поскучнев с возрастом, мы уже стесняемся таких поступков и телеграмм.

Я решил плыть по Реке в одиночку.

…А самолет между тем снижался. Мы уже прошли район черных, таких безжизненных, если смотреть сверху, хребтов и вошли в долину Реки. В иллюминатор был виден потемневший от масла и выхлопных газов край плоскости ИЛ–14, ржаво–обожженные выхлопные трубы, а под ними пятнышки озер, стариц, тайга. Самолет мягко сел и побежал по полосе. Все! Прибыл! Волнение как бы смыло прошедшие десять лет, и как будто вчера смотрел на карту, и вдруг увидел…

6

Вокруг посадочной полосы росли маленькие нежно–зеленые лиственнички. Было тихо и солнечно. Дремала двухэтажная аэродромная изба со стеклянной верандочкой наверху. На земле, прислонившись к зеленому пали–садничку, стояли аборигены и смотрели на самолет с привычным любопытством, с каким, наверное, в чеховские времена ходили на перрон встречать поезда. По посадочной полосе куда–то промчался на бешеной скорости расхлябанный грузовик. Притормозил, развернулся и так же на бешеной скорости помчался обратно. Он напоминал старого пса, который вдруг вспомнил юность и начал играть сам с собой. Натуральные, живые псы, в шерсти которых запутались веточки, строительный мусор, обрывки бумаги, также сидели у зеленого палисадничка. В глазах у них светилась тоска по какому–нибудь ЧП: драке, приезду незнакомой собаки или на худой конец появлению свежего человека. Словом, это были ездовые собаки во время мучительных собачьих каникул, когда они отдохнули и не знают, куда себя деть.

Трап давно опустел. В дверной проем самолета вышел пилот и сказал в пространство:

– Ну что, Серега?

– Да вот Надю жду, – ответили из–за шасси. И опять стало тихо.

Я подошел к одному псу, поставил на землю рюкзак, а пса погладил по голове. Шерсть у него была почти горячей от солнца. Пес лизнул мне руку, понюхал рюкзак и отвернулся. И все другие собаки, с некоторым интересом воззрившиеся было на меня, тоже отвернулись. Все–таки эта была торжественная минута: блудный сын вер–нулся в родные края и узнан.

От аэропорта к поселку шла разбитая, черная от торфа дорога. В конце дороги возвышались новенькие двухэтажные дома. Сердце у меня сжалось. Двухэтажные дома не соответствовали мечте. Я забыл, что прошло десять лет с тех пор, пока здесь была глухомань, и сейчас вот такие дома стоят на местах, где раньше, на нашей еще памяти, торчали яранги. И что там ни говорите, все равно грустно, когда уходит в прошлое целый пласт времени, целый комплекс эмоций…

Я закинул рюкзак в гостиницу. Гостиница была очень уютная, из двух комнат, с коврами, приемниками, современной мебелью. Это была как бы обратная сторона сожаления об исчезнувшем колорите таежной деревушки. Потом я пошел смотреть поселок. Людей на улицах не было. Летом в таких, как этот, оленеводческих поселках всегда пусто, потому что люди в оленьих стадах, а стада в дальних горных хребтах, отрезанные от мира реками, таежными марями. Остается вертолет, но вертолет даже в авиации самый дорогой транспорт, по мелочам на нем не летают. Зима же, наоборот, время транспорта. Тайгу, реки и тундру прошивают следы вездеходов, оленьих, собачьих нарт. Можно и просто на лыжах прибежать в поселок, пообщаться с оседлым народом.

…Я выбрался в старую часть поселка. Он явно строился без экономии места – «на наш век земли хватит», стены бревенчатых домиков, разбросанных как попало, были обмазаны глиной для защиты от зимних ветров. На окнах висели ставни, обитые оленьими шкурами. В сторонке, на возвышении, одиноко, как памятник, стояла яранга. Видно, какой–то пастух–консерватор доживал свой век в привычном жилье. Около яранги горел костер. У костра сидел на земле старик в яркой ковбойке и разглядывал меня, отмахиваясь рукой от дыма.

За ярангой лес. Я пошел в противоположную сторону и вышел на площадь, окруженную фанерными стендами, отражавшими успехи животноводства, за стендами – правление колхоза с широким дощатым крыльцом. Было похоже, что в правлении также нет ни одного человека. Дальше было русло сухой в это время протоки, а по берегу рядком стояли все такие же обмазанные глиной дома. Где–то за протокой тревожно кричала дикая утка, наверное, спасала выводок от собаки или другого зверя.

Река же находилась в нескольких километрах отсюда, так как место для строительства определяли авиационные инженеры. А они прежде всего искали участок для посадочной полосы. Без посадочной полосы не было бы поселка. Так он и строился в конце сороковых годов, как возможный предвестник северных поселков будущего. Все потребное завозится сюда по воздуху. Оленьи шкуры и мясо также вывозятся самолетами. В каком–то смысле каждого живущего здесь можно считать оседлым пассажиром Аэрофлота.

Вечер наступил незаметно. Мимо меня пробежал озабоченный парень. В костюме, белой рубашке и галстуке.

– Коров не видели? Пастуха не видели? – на бегу спросил он.

– Нет!

– Пастух пропал. Коровы пропали. Стаду давно пора дома быть.

– Появятся.

– Сердце у пастуха больное. Вдруг не появятся. Он побежал в сторону леса.

– Помочь? – крикнул я вслед.

– Не–е! Тут тропки. Найду! – донеслось уже от лиственниц.

Репродуктор на площади похрипел немного и вдруг запел в бледное вечернее небо: «Осе–е–нний свет, к чему слова–а, осенни–им светом полна голова–а…»

По площади, а затем мимо меня, как видение, проехала девушка. Девушка ехала на гоночном велосипеде, все честь честью: анодированный корпус, однотрубки, цена сто рублей, достать трудно. Она была одета в очень белый свитер и была очень красивой. Она ехала, глядя прямо перед собой. Белый свитер, зеленые эластиковые брюки, чешские белые полукеды на подошве из пробки, покрытое ровным загаром лицо и безукоризненный нос. Нос я рассмотрел хорошо, так как девушка ехала мимо меня в профиль.

Дальше я шел, размышляя о девушке и велосипеде. Велосипед, понятно, прибыл по воздуху. А зачем? Ездить на нем можно два месяца в год на протяжении пятисот метров. Все–таки была тут загадка.

Получалось так: она жила здесь по необходимости. Из–за папы с мамой или мужа. Мечтает же жить она вовсе в других местах, где можно неограниченно ездить на велосипеде или машине, носить белый свитер и японские брюки, не пугая приезжих. А там наверняка живет какой–нибудь чудак, который мечтает забраться в глухомань, чтобы попадать туда только по воздуху, куда кирпичи для печек возят на самолетах…

Цепь этих «глубокомысленных» рассуждений явно никуда не вела, и я постарался забыть о девушке с велосипедом. Кроме того, темнело, а надо было найти человека, который поможет раздобыть лодку. В кармане у меня хрустело рекомендательное письмо, написанное в Москве, на Арбате. Его написал товарищ, давший название Синему хребту. Когда–то они вместе работали здесь, а когда вышли на пенсию, то один стал жить на Арбате, а второй вот здесь.