Лиловый костюм (сборник)

– Правильно, – соглашалась бабушка. – Они тут спят и там спят.

Марина с ужасом думала, что и после жизни придется пилить, поддерживая скрипку подбородком. Это уже не вдохновение, а наказание.

Но сейчас рано об этом думать. Сейчас она едет по осенней Франции, а рядом с ней Барбара, серьезная и обстоятельная, как параграф. Принято считать, что француженки легкие и легкомысленные. А у Барбары все четко: дважды два – четыре, а трижды три – девять. Что, в общем, так оно и есть.

– Сколько вам лет? – спросила Марина.

– Тридцать два с половиной. А что?

– Вы замужем?

– Нет.

– И не были?

– Не была. А что?

– А почему вы не замужем? – спросила Марина и вдруг поймала себя на том, что проявляет излишнее любопытство. В Европе не принято лезть в чужую душу и выворачивать свою. Она ждала, что Барбара замкнется или одернет. Но она вдруг сказала:

– Я не люблю мужчин.

– Почему? – не выдержала Марина.

– Потому, что я люблю женщин.

Марина замерла, как будто подавилась. Она, естественно, слышала о лесбиянках, но никогда не видела их так близко возле себя. В глубине души ей казалось, что лесбос – это осложнение, возникшее от плохого опыта с мужчиной. Женщина боится повторить плохой опыт и избегает мужчин. Это как страх руля после аварии. Западные женщины боятся обжечься в очередной раз. А русские женщины готовы обжигаться постоянно.

– А мужчина у вас был? – осторожно проверила Марина.

– Да. Вернер.

– И чего?

– У него было двое детей.

– А жена? – удивилась Марина.

– Жена его бросила и оставила детей с ним.

– Насовсем?

– Нет. На время. Мы жили у него вчетвером: он, я и двое детей. Они меня возненавидели.

– Это понятно.

– Понятно, но не приятно. Мальчик говорил мне: уходи!

– А сколько лет мальчику?

– Шесть.

– А дальше?

– Я ушла. Мне было очень трудно. Я уже ничего не хотела, ни Вернера, ни его детей.

– А сколько вам было лет?

– Восемнадцать.

Марина представила себе юную девчонку, которая как в кипяток окунулась в обслуживание чужих детей и в их ненависть. Никакой любви не захочешь.

– Вернер и все? – спросила Марина, отмечая похожесть. У нее был Учитель – и все. Неужели и здесь то же самое?

– Был еще один. Райнер. Мы с ним работали.

– Где?

– В ратуше.

– В церкви? – удивилась Марина.

– Нет. Это как ваш исполком.

– А откуда вы знаете про исполком?

– Я училась в Москве. Изучала русский язык.

Марина вдруг отметила, что Барбара свободно говорит по-русски, с легким акцентом, как прибалтка.

– А что вы делали в ратуше?

– Занимались культурой. Райнер был мой начальник.

– Чиновник, значит, – догадалась Марина.

– И что? Это совсем не важно, чем человек занимается. Главное – какой он сам. Разве нет?

– А какой он был сам?

– Скользующий. Не берущий ответственности.

Марина догадалась: скользующий – это скользкий. Приходил, ел, обнимал и уходил. И никаких перспектив.

– Я уехала на каникулы в Исраэль, – продолжала Барбара. – И встретила там Яхель.

– Яхель – это женщина? – спросила Марина.

– Ну да... Еврейка.

– Молодая?

– Не очень. Ей было за пятьдесят лет.

– А зачем вам старая еврейка? Нашли бы молодую...

– Когда я влюбляюсь, остальное не имеет значения.

– И что Яхель? Она была лесбиянкой?

– Бисексуал.

– Но ведь и вы тоже получается би. С теми и с другими.

– Нет. Я поняла с Яхель, что мужчина меня совсем не интересует больше. Я вернулась и сказала Райнеру, что у меня с ним все! У меня есть Яхель.

– А он?

– Ничего. Сказал: ну, хорошо...

По-русски это называется: баба с воза, кобыле легче.

– Вечером я позвонила Яхель и сказала: я порвала с Райнером, теперь я – только твоя.

Барбара замолчала.

– А она? – подтолкнула Марина.

– А она ответила: «Ты – немка. Я ненавижу немцев за Холокост. Я ненавижу немецкий язык и немецкий акцент. Не звони мне больше никогда». И бросила трубку.

– А разве вы немка? – спросила Марина.

– Да. Мои родители живут в Гамбурге.

– А что вы делаете во Франции?

– Здесь у меня работа. Европейцы живут там, где есть работа. А русские – там, где жилье.

– Значит, ни Райнер, ни Яхель? – подытожила Марина.

– Только синхронный перевод...

– А у меня скрипка.

Они полуулыбнулись друг другу одинаковыми полуулыбками, ощущая общность судеб. Это объединяло. Сплошная работа – и никакой любви.

Барбара включила магнитофон. Зазвучала музыка, похожая на вальс Штрауса. Марина прикрыла глаза, казалось, что машина скользит в ритме вальса.

Въехали в город.

Марина никогда в своей жизни не видела ничего подобного. Никакого современного строительства, только строения одиннадцатого века. И в них живут люди.

Барбара пояснила, что начинка домов – современная: электричество, канализация, отопление – все удобства. Но дизайн – прежний. Старину не трогают. Старина, подлинность – это и есть дизайн. Люди практически живут в музеях.

От домов к шоссе пролегала каменная ложбинка.

– А это что? – не поняла Марина.

– Сток для нечистот, – сухо объяснила Барбара.

– Прямо посреди города?

– Ну не сейчас же... – успокоила Барбара. – В глубокой древности.

– Прямо вот так? Дерьмо посреди улиц?

– Ну конечно...

Марина задумалась: антисанитария и вонь. Не такое уж удовольствие жить в одиннадцатом веке. Все же цивилизация – полезная вещь. Но те, из одиннадцатого века, привыкли, наверное. Так же через десять веков будут удивляться чему-нибудь из нашей жизни. Чему?

Гостиница – серое длинное строение – походила на сарай.

– А что здесь было раньше? – спросила Марина.

– Сарай для мутонов.

Марина догадалась, что мутоны – это бараны, так у ее мамы была когда-то мутоновая шуба. И еще она знала поговорку: «ретурнон а нон мутон», что значило: вернемся к нашим баранам.

– Вы устраивайтесь, я вас внизу подожду, – предложила Барбара.

Марина отметила ее такт. Было бы действительно неудобно принимать душ, переодеваться, мелькать частями тела в присутствии постороннего человека, пусть даже женщины и даже лесбиянки.

– Я закажу что-нибудь горячее? Что вы хотите?

– Грибы или креветки.

На Западе Марина любила то, что редко ела дома.

Марина поднялась в номер. Быстро по-солдатски приняла душ, вымыла голову. В ванной стояло жидкое мыло, и Марина скользила руками по своему молодому крепкому телу. И тот факт, что ее ждала внизу лесбиянка, каким-то образом не то чтобы волновал, нет. Но влиял на ее отношение к своему телу. И духу. В конце концов у нее есть выбор. Можно перестать зависеть так унизительно от мужчины. А ведь ни от чего так не зависишь, как от смерти и от любви.

Через двадцать минут Марина и Барбара сидели за столом гостиничного ресторана. Стены ресторана были закопченными. В сводчатый потолок вбиты крюки.

– А крюки зачем?

– Для туш мутонов.

– А побелить нельзя? – спросила Марина.

– А зачем? – не поняла Барбара.

И в самом деле. В этой закопченности – время. А в побелке – отсутствие времени.

Официант принес грибной суп-пюре в глубокой глиняной чашке. Сверху – щепотка укропа, зеленый островок на светло-бежевом. В нос ударил грибной чистый дух. Марина погрузила ложку, попробовала. Закрыла глаза. Счастье, вот оно...

Она ела медленно, наслаждаясь.

Официант принес лобстеры на гриле и зеленый салат. Лобстеры пахли йодом, водорослями, здоровьем.

Марина ела изысканную еду, при этом ощущала свои чистые волосы, пахнущие хвойным шампунем. Запахи в первую очередь несут информацию хорошей и плохой жизни. Хорошая жизнь пахнет хвоей и йодом. А плохая... Но зачем сейчас о плохой?

Барбара была немногословна. Она красиво ела, сосредоточенно расплачивалась. Брала у официанта какую-то бумажку.