Слой 3

На селекторе внутренней связи загорелась неяркая лампочка: пришедшая секретарша этим знаком сообщала о готовности к работе. Он нажал кнопку под огоньком, и спустя мгновение ровный голос секретарши произнес в динамике:

– Доброе утро, Виктор Александрович!

– Доброе, – ответил Слесаренко и неприязненно мотнул головой: откуда и как прицепилась к нему эта новомодная чиновничья манера произносить в ответ только половину приветствия? – Доброе утро, Нина Константиновна. Пусть Кротов и Лузгин зайдут ко мне.

– Хорошо, Виктор Александрович.

Еще месяц назад Слесаренко распорядился бы выяснить, на месте ли его сотрудники, и если нет, то попросил бы разыскать и соответственно прибыть, когда появятся или будут обнаружены по телефону, и мог бы добавить «Срочно!», или не добавлять, что означало допустимую неспешность причины вызова и собственно его процесса. Но тот же Кротов, поймав его однажды за этим многословьем по селектору, дождался конца разговора и прочел Виктору Александровичу короткую внятную лекцию, суть которой заключалась в следующих постулатах: настоящий руководитель обязан четко и недвусмысленно формулировать свои распоряжения; он не должен и, тем более, не имеет права расхолаживать и сбивать с толку подчиненного различными деталями и вариантами исполнения, ибо это лишает сотрудника самостоятельности и принижает его ответственность; распоряжение не может содержать даже намека на вероятную возможность его неисполнения; если в распоряжении не указано точное время исполнения, оно должно исполняться немедленно. «Я что, робот, по-твоему?» – возмутился тогда Слесаренко и тем самым нарушил еще один кротовский постулат: в служебное время, в служебных кабинетах и по служебным вопросам общаться друг с другом только на «вы», даже если при этом отсутствуют третьи лица. Последнее казалось Виктору Александровичу и вовсе надуманным, по театральному двуличным –до тех пор, пока он не увидел и не принял окончательно спасительную простоту такого решения. С убитым мэром было все иначе: на «ты» с утра до ночи в любой аудитории...

«Господи! – оборвал себя Слесаренко. – Почему я называю его убитым? Ведь он формально еще жив!». Перед глазами на мгновение всплыла большая палата, флаконы на стойках и трубки, равнодушное пиканье электроники, люди с оружием за дверями и внутри, неподвижное тело, сокрытое белым... «Не приведи господь, – подумал Виктор Александрович. – Если вдруг и меня, то лучше сразу и насовсем». И он постучал пальцами по старой щербатой столешнице. Сколько уж раз хозяйственники порывались заменить этот стол на любой новый, который понравится, совали красивые цветные картинки, а он лишь отмахивался и гнал назойливых радетелей из кабинета. Непонятно почему старый обшарпанный стол успокаивающе действовал на Слесаренко. «Почему непонятно? – подумал вдруг Виктор Александрович. – Как раз напротив, все понятно: старый стол напоминает о том, что и до тебя, дружище, были жизнь, проблемы и надежды, и после тебя они будут и будут, а потому... Что потому?».

Стукнула невидимая ручка первой «тамбурной» двери, повернулась и поехала в сторону вместе с дверью вторая. Вошел Кротов в светлом легком костюме, золотистом модном галстуке поверх белой рубашки, за ним Лузгин в джинсовых штанах и жилете, рубашке «поло» с коротким рукавом.

– Слышали? – спросил Виктор Александрович, выходя из-за стола и протягивая руку: так у них установилось – здороваться за руку без приветствия.

– А как же! – весело ответил Лузгин, выныривая из-за кротовской спины.

– Он там пробыл всю ночь, – кивнул на друга Кротов.

Здороваясь в очередь с Лузгиным, Виктор Александрович унюхал слабый, но ясный запах водки и не сумел, видимо, совладать с лицом, потому что журналист вдруг отступил на шаг назад и развел руками.

– С народом, Виктор Саныч, только с народом!

– Выходит, все-таки пьют, – с плохо скрытым злорадством сказал Слесаренко. – А ведь слово дали, что ни грамма...

Сели в конце длинного совещательного стола, расположенного вдоль кабинетной стены с двумя большими окнами: Слесаренко во главе, Кротов справа, Лузгин – слева. Потом, когда начнется «планерка», Кротов останется на месте, а Лузгин переместится ближе к противоположному торцу – в соответствии с табелью о рангах, или, как любил переиначивать Лузгин, «в соответствии со сценарием».

– Рассказывайте.

В отношении этих двух слово «докладывайте» Виктор Александрович не применял.

Лузгин потянулся к центру стола за гостевой пепельницей.

– Люди те же, настроение – то же. В общей сумме человек триста. Одна часть пикетчиков, одна часть сочувствующих и членов семей, третья часть – зеваки. Пикетчики не пьют, а вот зеваки и сочувствующие разговлялись с полуночи.

– И вы с ними.

– И я с ними, – спокойно кивнул Лузгин. – Когда утром полезли на насыпь, то наши доблестные менты-молодцы руки за спину, пытались остановить народ, так сказать, грудями и голосом. Никто никого не уронил, только толкались немного. А вот когда пикетчики вышли на рельсы и стали сгонять милицию вниз, под насыпь, возникла напряженка. У них же приказ...

– Знаю, – сказал Слесаренко. – Я дал Савичу команду отойти. Вы мне другое скажите: если и люди те же, и настроение, то почему они все-таки вышли на рельсы?

– А вы не знаете? – Лузгин округлил глаза и затянулся дымом. – Вам не доложили?

Этого в Лузгине Виктор Александрович так и не выучился принимать: если знаешь больше – скажи просто, без этих тянущих встречный унизительный вопрос сигаретных пауз.

– Дело в том, что утром, в шестом часу, приехал депутат областной Думы Харитонов. На «Волге», кстати, с думскими номерами. Очевидно, выехал из Тюмени вчера днем или к вечеру. По приезде собрал митинг, толкнул речь и повел народ на штурм. Сейчас сидит на рельсах и требует вашей явки с повинной. Вашей и Вайнберга. Последнего требует с мешком денег.

– Да, кстати, Вайнберг! – Слесаренко поднялся и пошел к селектору, ругая себя за утреннюю несобранность.

– Найдите Вайнберга, – сказал он секретарше, – и попросите его прибыть ко мне.

– Нуда, – усмехнулся Лузгин, – так он разбежался... А на рельсах, между прочим, из нефтегазового начальства я не видел никого. Только профсоюзник носится и руками машет.

– Так он машет то в одну, то в другую сторону, – добавил Кротов. – Определился бы, что ли, а то и тем, и этим, уже смотреть противно.

– Работа такая, – злорадно сказал Лузгин.

Виктор Александрович вернулся к столу и с тоской посмотрел на лузги некие сигареты – вот они, только руку протяни.

– Ваше мнение: ехать мне на рельсы или нет?

– Не ехать, – сказал Кротов.

– Ехать, и непременно, – сказал Лузгин.

– Вот спасибочки, – вздохнул Слесаренко. – Давайте высказывайтесь. – «Хороши советники», – подумал он и снова посмотрел на сигареты. – Ваши доводы, Сергей Витальевич.

Ни мэр, ни городская администрация в целом не имеют никакого отношения к факту невыплаты зарплаты рабочим нефтяной компании. Но если вы появитесь там, вам придется четко обозначить свою позицию, с кем вы с рабочими или с руководством компании, которое четвертый месяц не платит людям денег. А вам нельзя делать ни того, ни другого.

– Ну, я не «профсоюзник», – недовольно бросил Слесаренко. – У меня есть позиция по этому вопросу, и я не побоюсь ее высказать публично.

– И чего вы добьетесь?

– Просто скажу правду. Скажу, что думаю...

– Извините, Виктор Александрович, – Кротов поднял ладонь, будто притормаживая собеседника. – Мне ваша позиция известна: забастовка законна, требования рабочих законны, но перекрытие железной дороги незаконно, а потому... Эта ваша «правда» не устроит никого. Люди с рельсов все равно не уйдут. Эти песни насчет «законно-незаконно» они уже сутками слышат, а вы лично как мэр в глазах народа много потеряете.

– Так что же мне, вместе с ними на рельсы садиться?

– Ни в коем случае. Оставайтесь здесь и занимайтесь своими делами. Если от пикетчиков прибудет депутация, примите ее и тогда действительно скажите все, что думаете. Но здесь, и не по своей инициативе. На рельсы же следует ехать только с готовым решением, а его у нас нет и быть не может.